почтенного человека, с государем. Он будто бы сказал государю: «Никому еще не удавалось вырастить лес из одного только вида деревьев». Лес, господин инспектор, состоит из множества разных деревьев.
— Да, да, понимаю вас, — с улыбкой кивнул инспектор, — Позволю себе вспомнить: у персов, при Дарии, каждый покоренный народ сохранял свои права, даже свое туземное управление, обязываясь лишь ежегодной данью и воинской повинностью. Повелителю множества народов было приятно видеть в толпе своих слуг, это разнообразие рас и языков. Он и представления не имел о возможности создания такого государства, в котором бы все члены образовали одно национальное целое и имели бы одинаковый образ мышления. Впрочем, оставим экскурсы, — сказал он опять с улыбкой и встал, помолчал, о чем-то задумываясь, хмуря сивые брови. — Все-таки, я думаю, министерство заберет вас под свое крыло. Вам, ей-богу, нечего опасаться. Почтенные люди, не станете же вы проповедовать крамолу против богоданной власти.
— Но министерство финансирует свои школы, — сказал Камиль. — А наши школы существуют на подаяния попечительских обществ. Может быть, министерство и нас будет обеспечивать?
— Хм-м… война, господа.
— Да, это бедствие для людей, — промолвил Мутыйгулла-хазрет.
— Бедствие? — сердито оживился инспектор. — Бедствием для нас является не война, нет, а те ужасные годы мира, в которые мы окончательно развратились, ослабли физически и нравственно, опошлились и заметно поглупели. Вот вы… откуда в вас известное вольнодумство? А, не отвечайте! Граф, русский граф печатает в английской газете статью, в которой предлагает капитуляцию России. Жиды и поляки аплодируют безумцу… в Московском императорском университете доцент Тарле учит молодых людей, как делать революцию, в то время как льется русская кровь. И все-таки война — не бедствие, это наше спасение, это героическое средство, которое может встряхнуть от корня до вершины ослабевший организм. Знает бог, что делает!
Затем он резко поклонился хозяевам и пошел к выходу с низко опущенной головой, точно в трауре, но поступью мерной и очень крепкой.
После визита инспектора Камиль вел себя очень таинственно, что-то делал на стороне и никому ничего не говорил. Что он делал?
Все объяснилось, когда в городской газете появилось сообщение от военного губернатора Уральской области:
«Мною получено от Камиля М. Тухватуллина 200 руб. 40 копеек, собранные им по разрешенному мной подписному листу среди магометан Уральского края, на содержание бесплатной кровати в строящейся больнице для иногородних в г. Уральске».
— Когда же ты успел? — удивился Габдулла.
— Представь, за месяц собрал! Другой и за год не соберет. — Хотя он и похвалялся, но был очень смущен таким положением вещей. — Дело богоугодное, кровать — для единоверцев. А ты усматриваешь в этом что-нибудь… пикантное?
Габдулла усмехнулся:
— Для единоверцев одной кровати мало. Только на прошлой неделе в Бурханкуле ранено шесть крестьян. На больницу берут у благотворителей, а платить стражникам деньги находятся.
— Да, в уездах завели полицейские стражи. Бунтует мужик. У сволочей поджилки трясутся, от страха хватают каждого. За нами тоже следят, знай. Вон Гумер-хальфа пророчит: дескать, власти доберутся до ваших новых методов. Фарисей, доносчик! Распускает слухи о моей неблагонадежности…
— А ты решил доказать обратное?
Сердито краснея, Камиль воскликнул:
— Ах, оставь, пожалуйста! Как бы ты сам поступил, играя с огнем? — Машинально потянув за цепочку, он извлек из кармана жилета часы-луковицу и, не поглядев, положил обратно. — Редко у нас бываешь, — промолвил он, — отец обижается. Может быть, заглянем к старику?
— Обещал сестре, — солгал Габдулла. — Тоже давно не навещал.
Камиль ушел.
Может, и вправду пойти к сестре? Да муж, наверное, дома, лучше не ходить. Собираясь замуж, сестра говорила, что не оставит Апуша у чужих людей. Бедная, ей и самой-то несладко приходилось в доме мужа. Приказчик оказался примерным семьянином, но был скуп, нетерпеливо жаден в соблазнительных мечтах о собственном магазине, мог и куском попрекнуть бедного родича… Сестра упрекала Габдуллу, что редко он бывает, плакала, но, заметив печаль на его лице, торопливо уверяла:
— Ты только не подумай чего плохого! Дом наш полная чаша, И сама сыта, и дети, даст бог, людьми станут.
Его проницательность тут не срабатывала: он был уверен, что сестра скрывает какие-то свои беды, но она плакала о нем, о его судьбе.
Вот уже четыре года, как он ушел из дома тетушки и живет своей жизнью. Он беден, но уже не чувствует себя сиротой. И только сейчас, прожив эти годы самостоятельно, он понял, что его судьбе грозило нечто ужасное! И это ужасное было в том, что он был сирота, сирота особенный, чей род в семи поколениях носил священный сан. Отраженный этот свет постоянно чувствовал он на себе. Окружающие мягко и почтительно с ним разговаривали, дарили подарки, осеняли молитвой, причастьем к махдуму умаляя свои грехи.
Чистая душа его, как она хотела истины в жизни, и как наивен он был, маленький махдум, уже читавший Великую книгу! Жил в ихнем селении владелец пимокатных мастерских Галимжан, перед которым угодничал едва ли не каждый, а мальчик однажды не подал ему руки, когда тот захотел с-ним поздороваться.
— Нет, нет! — повторял мальчик, бледнея от гнева и отвращения. — Нельзя подавать руки оскверняющему себя вином!
Пимокат изумлен, щурится сквозь заплывшие жирком узкие зеленые глазки. А бедняки уже разносят молву об истовости маленького махдума, они гордятся им, любят его!
Пимокат был заносчив, возносился своим богатством, манерами, взятыми от городских дельцов. И вот, глядя на гордеца, отвернувшегося от своих земляков, мальчик громко произносит:
— Поражены они унижением, где бы ни находились, если только не с вервью аллаха и не с вервью людей.
О, как ликовали его словам крестьяне, жившие всегда единой вервью трудовых людей, и как сам он верил, что только такая жизнь делает людей братьями — только вервью, только вместе, в согласии и дружбе!
Его любили, и это была искренняя любовь, но — мимолетная, походя, так как не была сосредоточена в одном человеке. Немалое коварство таила такая любовь. Скольких сирот околдовывала она, развращала, сколько их жило потом, обманываясь отраженным этим светом, способных только на безделье и попрошайничество. Бог миловал его!
Эмрулл собирался в дорогу, и Габдулле было грустно расставаться с ним. Накануне отъезда они проговорили до полночи. Шакирды уже спали, в коридорных потемках шуршал башмаками Гумер-хальфа. Но он ничего бы не услышал из разговора юношей, так тихо они беседовали. Иногда обменивались одним-двумя словами, а остальное дополнялось памятью. Так, вспомнили они появление в городе Эмрулла: сперва слухи представили его чуть ли не потомком багдадского халифа, но потом, когда им заинтересовались в полицейском управлении, его стали называть студентом — более ругательного слова
