деревянном столике между его инвалидным креслом и моим стулом. Желая удостовериться, что он работает, я приподнимала его, говоря тише, подносила его ближе к губам и все время боялась упустить какие-то слова.
Каждый раз, когда мои руки задевали микрофон, в ушах раздавался ужасный шум. Мне хотелось крикнуть ей – той, что сидит там и постоянно хватается за диктофон: «Не смей трогать диктофон! Положи руки на колени! Старик перед тобой – это главное. Через несколько недель он умрет». Как же неловко это слушать! Однако выключать я не тороплюсь. И на «стоп» не нажимаю. Отец говорил отчетливее, чем мне запомнилось, а мой голос фонил вовсе не так сильно. Мы с отцом стараемся. Вот только шум раздражает. Я никогда не думала, что мои руки производят столько шума. Ясное дело, я щелкаю пальцами и хлопаю в ладоши, но обычно руки у меня тихие, и жестикулирую я бесшумно – по крайней мере, я сама так думала! Когда у тебя два рта, это мешает и доставляет неудобства, пишет поэтесса Анне Карсон. Она описывает терракотовые статуи, созданные за триста лет до нашей эры. Статуи представляют собой женские тела, которые «состоят почти исключительно из двух ртов». Мало того что рты у них расположены в самых неожиданных местах – то, что прежде считалось безмолвным, на самом деле полно звуков. Микрофон схватывает каждый из них, не отличая важных от неважных. С другой стороны, категории «важное» и «неважное» сами по себе бесполезны. Категории в принципе бесполезны. Чересчур много времени уходит у меня на то, чтобы отличить одно от другого. «Ангелы, слышал я, часто не знают и вовсе, / Где живые, где мертвые», – пишет Рильке.
Позже я думаю, что слышать, как ты сам стучишь по микрофону, так же неловко, как смотреть на свои собственные фотографии. Когда меня фотографируют, я зажмуриваюсь, морщу лоб и будто бы стараюсь спрятать лицо в своей собственной шее, как в трубе. Шея у меня длинная и тонкая, но с возрастом на ней появляется все больше складок. На снимке видны две черточки на месте глаз и лицо, не решившее, каким оно хочет выглядеть.
Шесть записей. Будь мой отец жив, я бы спросила его о молчании. Паузах. Тишине. Как мне лучше передать ее? Как бы он поступил на моем месте?
ОНА Да, мы долго это планировали.
ОН Мы долго это планировали.
ОНА Да.
ОН Но сегодня ночью я вдруг засомневался…
ОНА Правда?
ОН Да. Я лежал и сомневался.
ОНА Почему?
ОН Что почему?
ОНА Почему не спал?
Долгая тишина.
ОН У меня новое снотворное.
ОНА Правда?
ОН Я всю жизнь злоупотребляю снотворными… Флунипам – это штука серьезная, по две таблетки в день, еще две капсулы стесолида вечером и по утрам тоже две.
ОНА По утрам?
ОН Да.
ОНА Рано утром? Чтобы еще чуть-чуть поспать?
ОН Да.
ОНА Значит, сегодня ты хорошо спал, да?
ОН Да, сегодня я хорошо спал. Не просто хорошо, а на редкость хорошо.
ОНА Но это… Это же хорошо?
ОН Да… А сейчас мы здесь, у меня в кабинете… Его спроектировал архитектор, соображающий в акустике, и все здесь оборудовано для того, чтобы слушать музыку… Это мой кабинет.
ОНА Да.
ОН Да.
ОНА Но ты начал говорить, что сегодня ночью ты не спал и сомневался в этой нашей затее, значит, возможно, ты иногда просыпался и думал, что не надо…
ОН Да.
ОНА Думал, что не надо… И сомневался во всем этом?
ОН Да.
ОНА И о чем ты думал?
ОН (кашляет). Я думал, что мне следовало бы лучше подготовиться. Я подумал, что нам следовало бы составить что-то вроде вводной беседы, а потом построить весь разговор на ней.
ОНА Хм.
ОН Или что-то в этом роде. Я точно не решил.
Молчание. Он кашляет.
ОН Потому что чем ближе к утру, тем страшнее мне становилось.
Всего у меня шесть записей. Каждая запись длится чуть больше двух часов. Когда мы уже сидели в кабинете с диктофоном, мы оба вдруг засомневались. Это я помню, и это слышно по нашим голосам. В них смущение. Мы будто приехали в незнакомый город, где нам надо говорить на чужом языке. Тишина на этих записях – не тишина вовсе, а потрескивание, шипение, стук, мямленье. Иногда отец говорит ясно, иногда – совсем невнятно. Иногда я говорю ясно, а иногда – совсем невнятно. Не уверена, что слово «ясно» правильное – будто речь о воздухе или погоде.
ОНА Ты в этом кабинете уже много лет работаешь.
ОН Да, много лет.
ОНА С девятьсот шестьдесят седьмого?
ОН Разве?.. Нет, это я не знаю.
ОНА Да, с девятьсот шестьдесят седьмого. Ты построил этот дом, когда у вас был роман с мамой.
ОН Разве это было в шестьдесят седьмом?
ОНА Да, я родилась в шестьдесят шестом, а летом шестьдесят седьмого дом уже был построен.
ОН Хм, ну да.
Долгое молчание.
ОН Так ты родилась в шестьдесят седьмом?
ОНА Нет, в шестьдесят шестом.
ОН В шестьдесят шестом?
ОНА Да.
ОН Да, дружок.
ОНА Но послушай…
ОН (перебивает). Как я рад тебя видеть!
ОНА Я тоже рада тебя видеть!
ОН (нерешительно). Так сколько же тебе лет?
ОНА Сорок.
ОН Сорок? О господи! Неужто ты такая старая?
Я пытаюсь представить его себе, но получается не очень. Хотя нет. Если встать на узенькой лесной тропинке, той самой, где скотные решетки, то мне представляется пожилой мужчина на большом красном дамском велосипеде. Велосипед я вижу отчетливее, чем мужчину. Красное пятно на серо-зеленом пейзаже. Здесь ничто (кроме красного велосипеда) не бросается в глаза. Так оно и было. Аккуратно. Строго. У мужчины на велосипеде нет лица.
У меня есть снимок, на котором он сидит, склонившись над столом, и рассматривает в лупу фотографии. На снимке на отце тонкий коричневый шерстяной свитер поверх клетчатой фланелевой рубахи. Отец какой-то худой.
Он сидит на велосипеде, выпрямив спину, и не торопясь нажимает на педали. С одной стороны море, с другой – лес, велосипед с багажником, большими колесами и из тонких труб, сам
