«Горный» — летний кинотеатр на Мосту (так называлось место, где раньше был средневековый мост). В Крыму рано темнеет и сразу ложится ночная прохлада. Все, кто шел в кино, брали с собой пальто или одеяла и сидели, тесно прижавшись друг к другу, на длинных голубых скамейках. В «Горном» часто крутили фильмы «детям до шестнадцати», и мы с Нанкой, естественно, туда не попадали. Но около кинотеатра находилась Генуэзская башня с широкой стеной, откуда все хорошо было видно и слышно. Вот туда мы и бегали, когда мама думала, что мы находимся где-то рядом с домом. Залезать на высокую стену было опасно, да и боязно, но все, кто хоть чуть-чуть себя уважал, это делали, а иногда затаскивали туда своих братьев-сестер почти младенческого возраста (не оставлять же их внизу!).
Насмотревшись «Анжелики» — поцелуи в высоко дышащую грудь, разметанные по подушкам волосы, томные глаза, — мы, окоченевшие и дрожащие, в кромешной темноте, оглашаемой детской матерщиной, на ощупь спускались со стены, в любой момент рискуя упасть и расколотить себе череп. Пацаны, пользуясь полным мраком, пытались определить неровности на девичьих целомудренных телах, но те лягались не хуже горных серн. Это было очень опасно на такой высоте. Часто, благополучно завершив спуск, дети натыкались на облаву чутких родителей, вооруженных ремнями, скакалками или просто куском шланга. В полной тишине начиналась беготня, мучительная для обеих сторон.
А мы все равно мужественно смотрели взрослые фильмы тем же способом, просто спускались уже с другой стороны стены, почти отвесной, где зато нас никто не ждал. От греха подальше! Правда, меня и Нанку мама не подозревала в таких шалостях, да и мы были осторожны. Берегли ее.
Так звали ее и за глаза, и в глаза. Настоящим именем — Вера — звали редко. Жила она одна. Это была вечно пьяная старая портовая шлюха. В ее доме часто гуляли рыбаки, и через раскрытые окна можно было наблюдать за драками, которые неизменно начинались, как только заканчивалась выпивка.
Прическа рыжей Шмакатурши напоминала птичье гнездо или клоунский парик, хотя волос было мало. Помню ее губы в ядовитой помаде — всегда мокрые, разъезжающиеся в дурашливой улыбке или выплевывающие ругательства. Случалось, что гости выгоняли ее из собственного дома, и она, громко матерясь, рыдала под дверью. Ругаться она умела, как никто другой. К ней часто приставали дети: «Шмакатурша, а ну-ка матюкнись!» — и дергали ее за юбку. Она пыталась догнать обидчиков, привычно материлась и этим вызывала у шпаны восторг. Когда напивалась до чертиков, бралась за топор, и ее забирали в милицию. Иногда дом ее долго оставался без хозяйки, на двери болтался ржавый замок. Все уже начинали думать, что Вера где-то сгинула спьяну, но она вновь появлялась, и опять начиналась кошачья свадьба. Кстати, кошек у Шмакатурши в палисаднике было полно, и все они напоминали хозяйку: облезлые, полудикие, как будто пьяные.
Шмакатурша была стыдом наших женщин. Не раз они пытались вразумить ее, усовестить и через забор выговаривали ей за то, что она, лярва, прямо в своем палисаде, на глазах у соседей, барабанит струей мочи в ведро. Шмакатурша слушала, покорно кивала, но, повернувшись спиной, оголяла тощий зад, азартно шлепала по нему и, входя в дом, громко хлопала дверью.
Однажды, возвращаясь из музыкалки и проходя вдоль сараев, я увидела старших пацанов из седьмых-восьмых классов, которые ловили Ваньку, моего сверстника, и толкали его к какому-то человеку на земле. Присмотревшись, я узнала Шмакатуршу, которая полулежала у стены с задранной юбкой и согнутыми в коленях расставленными ногами. Она была без трусов и звала к себе Ваньку. Ванька вырывался и истошно кричал, но пацаны схватили его за шею, ткнули его Шмакатурше между ног и так держали. Шмакатурша радостно визжала, пацаны ржали.
Другой дороги домой не было, и я пошла вперед, покачивая нотной папкой. Меня увидели, Ваньку отпустили. Я поздоровалась со всеми.
Так мы росли…
Очень хотелось иметь косу. Длинную и толстую. Однажды, найдя наволочку, туго набитую нитками мулине, я сплела себе достойную косу. Привязав ее покрепче к своим коротким волосам, решилась показаться людям. С такой красотой не стыдно было выйти на улицу. Вокруг меня стояли девчонки и откровенно завидовали. Я клала косу на грудь, потом, качнув головой, отбрасывала на спину, нежно поглаживала и щекотала ее кончиком нос. Бегая с девчонками, я незаметно для себя потеряла ее. А возвращаясь домой, вдруг увидела, как мальчишки моей косой молотят по луже. Молча глядя на этот нещадно терзаемый грязный пучок ниток, я стиснула зубы и не заплакала: «Дождетесь у меня, изверги! Вырастет у меня настоящая коса! То-то вы запоете!»
В восемнадцать лет волосы у меня были по пояс…
Горба — это горбольница. Она находилась в двух шагах от нас за высоким каменным забором. Одним из наших любимых развлечений было перелезть через забор и поглазеть в окна морга, поискать шприцы на больничной помойке, натырить шелковицы. В конце концов, поболтать с больными, словоохотливыми, как и мы.
Морг притягивал нас магнитом. Если повезет и марля будет закрывать окно не полностью, можно увидеть голых или одетых мертвяков, как их бреют в паху, перетаскивают с одного железного стола на другой. Старики не вызывали у нас сожаления своими кверху поднятыми подбородками, а младенчиков было жалко. Перед моргом часто случались душераздирающие сцены. Все они били по нервам, но мы себя заставляли их смотреть. Так мы закалялись. Нас гнали, но от нас трудно было избавиться.
Весной Горба была красивой. Цвели плодовые де ревья, заглушая больничный запах, и скамейки были забиты ходячими больными, и кошки рожали помногу котят, и те были такие потешные, и загипсованная молодежь пыталась тискаться в зарослях сирени. На балконах нового корпуса гинекологии часто стояли тетки в коротких халатах, и пацаны снизу любовались их бритыми лобками. Тетки знали это и добродушно смеялись, подставляя свои подолы весеннему ветру.
Кое-кто из наших домов брал помои из больничной столовой для своей скотины. Высокий и широкий каменный забор не обходили, а перелезали через него, отчего в камне уже выдолбились вмятины. Часто какая-нибудь баба оказывалась на заборе в совсем непотребном виде, а сосед снизу неожиданно с ней здоровался. Баба ойкала, трещала юбка, и как-то само собой баба сваливалась на руки везучему соседу.
Около забора находилась травматология, и на крыльце часто курили больные в байковых застиранных халатах. В то солнечное утро, перелезши через забор, орава девчонок шла за шелковицей. Вдруг один мужчина позвал меня. Мы остановились, я подошла. Он посмотрел на меня и крикнул кому-то: «Петрович, смотри!» Петрович посмотрел на меня. Я — на него. «Красивая! Страшно подумать, что будет твориться с мужчинами, когда вырастет!» — заключил Петрович. Они улыбались. Я подбежала к девчонкам, и мы пошли дальше. «Дураки какие-то!» — сказала Лилька. Все остановились и посмотрели на меня. «Конечно, дураки!» — подтвердила я и засмеялась. И вдруг почувствовала себя счастливой. Что-то произошло. И они тоже это почувствовали. В тот день мы не стали тырить шелковицу. Произошло что-то.
