Рассказывают анекдот, связанный со знаменитым русским военачальником, маршалом, а потом генералиссимусом (как и Сталин), Александром Васильевичем Суворовым. В молодости Суворов считал, что по сравнению с его сверстниками и сослуживцами, такими как Румянцев и Потемкин, его обходят в чинах и наградах. Но все волшебно переменилось в конце жизни. Когда ему дали самое высокое воинское звание, генералиссимуса, он, являясь по натуре человеком прямым, но с чудинкой, вернувшись из императорского дворца, расставил у себя в покое стулья и стал прыгать через них, как в чехарде, приговаривая: «Румянцев прыгал, прыгал — а не допрыгнул, Потемкин прыгал, прыгал — а не допрыгнул…»
Если касаться лишь внешней аналогии, то можно сказать, что значительно ранее известные, чем Сталин, партийные деятели, ну, например, такие как Томский, Бухарин, Зиновьев, Каменев, вполне могли считать себя с весны 1922 года обойденными. Сталин их перепрыгнул.
Именно в это время он вопреки, как говорят, воле Ленина, с подачи того же Каменева, более популярного, чем Сталин, и при поддержке каменевского постоянного делового партнера Зиновьева на XI съезде стал генеральным секретарем ЦК РКП(б).
Сам-то Каменев знал Сталина значительно подробнее, так как с ним вместе находился в сибирской ссылке и одновременно, после амнистии, вернулся в Петроград. А если знал, мог и задуматься, почему этот его товарищ по партии, находясь около семи лет в тюрьмах и ссылках, которые стали для большинства политических заключенных школой самоусовершенствования и знаний, так и не выучил ни одного иностранного языка и не написал ни одного серьезного труда.
Здесь есть определенный контраст и с Лениным, и с Мартовым, и с Троцким, и с самим Каменевым.
Съезд тогда довольно равнодушно, без особых дискуссий, проштамповал это предложение Каменева-Зиновьева. В сознании того времени, когда высокая партийная должность должна была быть подкреплена громким революционным именем, подобное назначение казалось весьма ординарным. Ну что-то вроде заведования большой партийной канцелярией.
При действующем и активно работающем Ленине, с его постоянным контролем над всем кругом государственных и партийных вопросов, любая должность казалась временной, а высокое должностное лицо — лишь ленинской тенью или ленинским рупором. Все становились господами лишь в отсутствии барина.
Правда, съезд, кроме узкого состава партийной верхушки, о начавшейся болезни Ленина не знал. Сам же Ленин из-за нездоровья махнул на это назначение рукой. Поправимся — все выправим, пока же и этот деятелен и хорош, а главное, удобен, действует, особенно не разглагольствуя, как Троцкий или Зиновьев. Однако вроде бы при этом вождь пошутил, между своими: «Сей повар будет готовить лишь острые блюда».
Можно спросить: зачем это нужно было Каменеву? А не отдавал ли он Сталину должок, взятый вместе с Зиновьевым в октябре 1917-го, когда Ленин после их заявления в непартийной газете «Новая жизнь», где они выдали большевистские планы восстания, требовал исключения Зиновьева и Каменева из партии и называл их «штрейкбрехерами»? («Я бы считал позором для себя, если бы из-за прежней близости с этими бывшими товарищами я стал колебаться в осуждении их. Я говорю прямо, что товарищами их обоих больше не считаю, и всеми силами и перед ЦК, и перед съездом буду бороться за исключение их обоих из партии».) А вот Сталин, тогда редактор «Правды», фактически этих двух «штрейкбрехеров» поддержал. Итак, вопрос — на том же бытовом уровне, как и анекдот о Суворове, — и ответ.
Предчувствуя возможные перемены, — объективно ленинская болезнь выглядела так, что конец мог наступить в любой момент, — Каменев вместе со своим, как уже было отмечено, постоянным политическим партнером Зиновьевым, и соответственно со Сталиным, блокировались против возможного ленинского преемника Троцкого.
Еще вопрос: что же было еще за спиной у Сталина к моменту его выдвижения на должность генерального секретаря? Здесь ничего не надо упрощать и идти на поводу у сегодняшней конъюнктуры, выдаваемой за народную публицистику. Ответ: отнюдь не одни аппаратные интриги.
Сталин, конечно, гениальный организатор и гениальный бюрократ. В год, вернее месяцы, революции он совсем не вождь, он выжидает, присматривается, почти не рискует, боится показаться некомпетентным. Его роль в Октябрьском вооруженном восстании — поздние придумки ему подчиненных историков. Но он не принадлежал к тем многочисленным тысячам, которые дезертируют из партии в годы реакции. Он остается в ее рядах, у него, наряду с расчетом и интригой, удивительная и стойкая смелость. Ленин выдвигал его как если не блестящего, то по крайней мере точного исполнителя. Он никогда, как Троцкий, Каменев или Зиновьев, не вовлекал Ленина в дискуссии. Он доверял «хозяину», его чутью и анализу ситуации. Не очень рассуждая, он начинал делать. В конечном итоге, если брать только результаты, фигура Сталина оказалась не такой уж бросовой, как ее иногда рисуют, и как пытался представить Троцкий в качестве своего оппонента.
Существует любопытная классификация, предложенная накануне Октябрьского переворота будущим комиссаром народного образования А. В. Луначарским: «1. Ленин, 2. Троцкий, 3. Свердлов, 4. Сталин, 5. Дзержинский, 6. Зиновьев, 7. Каменев». Здесь, объективности ради, надо еще отметить и национальный разброс. На одного русского Ленина четыре еврея, один грузин и один поляк.
Почти тридцать лет Сталин, этот в корне обрусевший грузин, управлял гигантской страной, выиграл войну, прирастил территории, построил промышленность, сохранил державу. Дальше пусть комментирует и говорит о сталинских методах либерально-демократическая критика.
Сталин в своих отрицательных и положительных свойствах — далеко не однороден. Он, по всеобщему признанию, никудышный теоретик. Вот его формула собственного пути в революцию:
«Я стал марксистом благодаря, так сказать, моей социальной позиции — мой отец был рабочий в обувной мастерской, моя мать также была работницей, — но также и потому, что я слышал голос возмущения в среде, которая меня окружала, на социальном уровне моих родителей, наконец, вследствие резкой нетерпимости и иезуитской дисциплины, господствовавшей в православной семинарии, где я провел несколько лет… Вся моя атмосфера была насыщена ненавистью против царского гнета, и я от всего сердца бросился в революционную борьбу».
Здесь есть, признаемся, некоторые довольно неудачные выражения, касающиеся и психологии революционера, и стиля русского письма.
Сталину, как и всем людям, было свойственно ошибаться. В действительности не так победоносно и внушительно выглядел один из эпизодов гражданской войны, который разворачивался под руководством будущего генерального секретаря в Царицыне, как красочно описал классик советской литературы и лауреат Сталинской премии Алексей Толстой.
