— Давай, проскочите! — говорит майор и машет рукой водителю.
Через несколько минут мы уже заполняем грохотом густой зимний лес с непомерной высоты корабельными соснами. Снежная целина просеки, несколько уже утоптанная, резко ограничивает скорость нашего передвижения. Часто останавливаемся. Уже нагнали первое орудие, сзади цепочкой выстроились третье и четвёртое. Одолевает дремота. Глаза слипаются. Ночь без сна даёт себя знать. Кто-то окликает меня снизу. Открываю глаза — снова стоит майор Сорокин. Приказывает оставить здесь маяк, чтобы указывал направление общего движения всем вслед нам идущим. Что ж поделаешь? Приказы начальства не обсуждаются. Моих ребят нет, поэтому приходится оставить здесь одного бойца из артиллерийского расчёта второго огневого взвода лейтенанта Юшина. Он спит тут же, в кузове, но так сладко и крепко, что я решаю не будить его. Назначенный мною боец с готовностью и охотой остаётся, быстро спускается вниз и прыгает в глубокий снег. Мы снова трогаемся в путь, наполняя лес неимоверным грохотом.
“Зачем приказал мне майор оставить здесь маяк? — думал я. — Других дорог, кроме этой, ещё не укатанной просеки, не видно, по-видимому, нет их. Следы движения по этому пути — отдельные бойцы, вероятно, пехотного батальона связи, повозки с лошадьми, волокуши — на каждом шагу. Зачем же маяк, спрашивается? И на какой срок он поставлен? Мне это задано не было, и я не оговорил срока оставленному. Немудрено так и потерять человека. Нет, не нужен здесь маяк”, — прихожу я в думах своих к твёрдому убеждению. Приказание это, на мой взгляд, необдуманно, лишнее.
В душе откладывается какая-то печальная, горькая льдинка...
После очередной непродолжительной остановки наши тягачи, ломая мелкий молодой осинник, разъехались по целине в разные стороны от дороги. Убедившись, что дальше двигаться наши пушки будут не скоро, я выпрыгнул из кузова в глубокий снег. Лейтенант Юшин продолжал безмятежно спать, придавив головой чью-то ногу, артиллеристы его орудийного расчёта, глухо переговариваясь, ворочались, как котята в корзине, на вещевых мешках в кузове трактора.
Я огляделся. Кругом — сплошной лес. Высокие многолетние сосны, вперемежку с низкорослым осинником и молодой берёзой. Снега — в добрую половину человеческого роста. Никакого намёка на наличие хоть поблизости открытой полянки, нужной для установки пушек, — для оборудования огневой позиции, выражаясь по-артиллерийски. Издалека, откуда-то справа, доносилась трескотня автоматчиков, перебиваемая то длинными, то короткими пулемётными очередями. Навстречу мне шёл возбуждённый и увлечённый работой наш молодой помкомбатр Трофименко.
— А тебя с разведчиками командир батареи дожидается, — обратился он ко мне, — собирается идти на передовую!
— Если я не буду знать, где и когда он будет меня дожидаться, то он может ожидать без надежды меня вовремя увидеть, — проворчал я, — ты скажи мне лучше, где будет наша огневая позиция, где думаешь устанавливать пушки?
— Здесь, — отвечал Трофименко, неопределённо махнув рукой.
Я не стал спорить с ним, хотя в душе сомневался в возможности стрелять из пушек через такие высокие деревья. Рассчитывать величину наименьшего прицела было бесполезно — достаточно было поглядеть на деревья, чтобы убедиться в том, что отсюда стрелять наши пушки не могут.
— Где командир батареи? — спросил я Трофименко.
— В километре отсюда. По дороге, — отвечал он.
Собрав своих уже спустившихся с трактора разведчиков, я двинулся вдоль дороги. Шли медленно, гуськом, с трудом вытаскивая ноги из рыхлого глубокого снега. Отойдя от тракторов метров триста, мы увидели на дороге безнадёжно застрявший в глубоком снегу пикап начальника штаба лейтенанта Колбасова. Двое краснофлотцев раскачивали машину, шофёр давал газ в силу всех её, по-видимому, способностей, колёса вертелись, как пропеллер самолёта при заводке, однако машина с места не двигалась. В ответ на направленные к нам призывы шофёра о помощи мы приложили совместные, но довольно недружные усилия, и после нескольких минут столь же шумных, сколь и бесплодных стараний, оставив пикап, пошли дальше. Не пройдя и километра, у поворота дороги под прямым углом вправо, мы нашли командира батареи, стоящего в группе разговаривающих командиров, среди которых я узнал командира нашего артдивизиона Фокина и начальника артиллерии бригады майора Сорокина.
Подойдя к командиру батареи, я доложил ему о своём приходе. По воинскому уставу, моему обращению к командиру батареи должно было предшествовать обращение за разрешением разговора к старшему из присутствующих начальников — в данном случае к майору. Каждое из обращений должно было сопровождаться приложением руки к головному убору. Я не сделал ни того, ни другого. Здесь это было бы лишним. Майор пересыпал свою речь длинными очередями ругательств, капитан Фокин стоял с видом побитой собаки, заискивающе махающей хвостом перед своим хозяином.
— Ты следуй всюду за мной! — успел сказать мне командир батареи, после чего вся процессия — человек десять, возглавляемая майором, с моими разведчиками, замыкающими колонну, двинулась вперёд.
Опять проваливаешься в снег чуть ли не по колено, стараешься ступать в след впереди идущего. Я шёл сравнительно налегке: с левой стороны — полевая сумка, с правой — бинокль и наган под шинелью, даже под кителем — штука совершенно бесполезная, если учесть, что китель, меховой жилет и шинель, надетые сверху нагана, были заключены в белый маскировочный костюм, туго затянутые тесёмки которого не допускали извлечь содержимое из карманов шинели.
Шли долго. Дороге, казалось, конца не будет. Ребята мои обливались потом, тем более что, кроме своей личной винтовки, почти каждому досталось нести по автомату — ППШ, принадлежащему какому-нибудь из командиров. Последние все были вооруженгы ППШ, однако транспортировку личного оружия сочли возможным возложить на рядовых, подчинённых. Мне, к счастью, ничего не досталось, однако выбивался из сил я не менее других и к финишу пришёл в самом хвосте колонны.
Отойдя километра три от поворота — пункта нашего отправления, дорога стала разнообразиться: навстречу стали попадаться раненые. Бледные, с забинтованными руками, они шли большей частью поодиночке, тяжело передвигая ноги, ели снег, собирая его на рукавицы масккостюма. Других везли в белых лодках-волокушах с впряжёнными в лодки замученными лошадёнками. Разные попадались: и лежащие на спине, с безмятежно-спокойным выражением на лице, с устремлёнными в небо глазами, и стонущие, с искривлёнными от боли лицами, и мертвенно-бледные, собирающиеся к скорому, по-видимому, переселению. Больше всего меня возмущало в дороге отношение к своему делу сопровождающих лодки с ранеными ездовых-санитаров. Дрова, кажется, и то следовало бы везти аккуратнее! Как правило, ездовой шёл впереди, ведя под уздцы лошадь, или сбоку, совсем в этом случае ею не управляя. Лодки цепляли за пеньки наспех срубленных деревьев, ветки хлестали раненых. Зачастую лодки швыряло из стороны в сторону, чуть-чуть не переворачивало. А ездовые, не обращая внимания на это, шли и шли, временами покрикивая: “Дорогу! Раненый!” Поскорей бы и подальше от передовой — вот что чувствовалось в этом движении.
