Оба юноши были влюблены в литературу и мечтали о публикациях, но Волынский не принял их стихов. Федор Сологуб был одним из немногих, кто признал в них поэтов. Он сам еще был новичком в литературе, но имел большой опыт как друг и покровитель юношества. Александр Добролюбов выделялся из круга молодых стихотворцев прежде всего своим поведением. Он жил в черной узкой комнате, похожей на гроб, носил черные одеяния, курил гашиш и опий, имел множество молодых поклонников и поклонниц, которым проповедовал самоубийство. Говорили, что некоторые последователи поддавались на его уговоры и сводили счеты с жизнью. Вероятно, из-за этого Добролюбов был вынужден покинуть университет. По другой версии, такой шаг был связан с мировоззренческим переломом, который произошел в сознании поэта в 1899 году. Добролюбов уехал на Соловки, откуда прислал Сологубу нательный крест, освященный святой водой. Позже поэт преобразился в главу секты, основателя собственной «добролюбовской» веры. К бывшим литературным знакомым он иногда являлся, неотличимый от мужика, неузнаваемый, ел только хлеб, потом уходил странствовать. Придя однажды к Мережковскому, спросил:
— Не узнаешь меня, брат Дмитрий?
— Не узнаю, — ответил тот.
Владимир Гиппиус тоже ушел из литературы, заинтересовался педагогикой и стал выдающимся преподавателем русской словесности. Из всей группы декадентов это мировоззрение органически сливалось с душевным складом одного только Сологуба, который оставался верен себе в течение многих лет. Пока же гимназистам-декадентам казалось, что их покровитель почти столь же презираем литературным сообществом, как и они сами.
Поначалу контакты Сологуба в Петербурге были малочисленны, в основном он поддерживал связи с прежними знакомыми. Соученик писателя Иван Попов, встретивший его дома у Латышева, подчеркивал в нем неприглядные черты: Тетерников пополнел, обрюзг, был неаккуратен в одежде. Такое впечатление полностью гармонирует с мнением Попова о творчестве Сологуба, в котором, по его мнению, при большом таланте превалировали неудачные темы. Тетерников жаловался на то, как сложно устроиться в литературе. Попов сказал, что всему виной избранное им направление.
— Не могу же я писать по заказу, подделываться под чужие вкусы. Слово и мысль абсолютно свободны… — отвечал на это Федор Кузьмич.
В год возвращения писателя в Петербург директор Учительского института Сент-Илер вспомнил о нем и предложил молодому человеку заработок: «Очень прошу Вас, многоуважаемый Федор Кузьмич, зайти на днях от часа до 4-х в Педагог. Музей, к Генералу, Аполлону Николаевичу Макарову, директору музея. Он, по моей рекомендации, хочет предложить Вам работу. Преданный К. Сент-Илер». Однако предложением генерала Макарова писатель не воспользовался. Его карьера пошла по уже накатанной колее: Тетерников устроился работать в училище и снова был вынужден совмещать педагогический труд с литературным.
Федор Кузьмич появился в Петербурге очень вовремя — в 1892 году, в год общепризнанного рождения русского символизма, когда Дмитрий Мережковский объявил о «новых течениях» в современной литературе. Однако до 1907 года — даты выхода «Мелкого беса» — творчество Сологуба только набирало известность, как и творчество других символистов. Период ожидания славы затянулся: десять лет в провинции, 15 лет в столице только усугубили обидчивость, подозрительность, мнительность, заложенные в характере писателя. Поэт Михаил Кузмин писал в дневнике, как в 1906 году он приехал в ресторан «Кин» и застал там одного только Сологуба. Тот раскрыл перед ним душу, жаловался на несчастливую судьбу, безвестность, сравнивал себя с тенью на стене (поклонники прозы Сологуба не могут не вспомнить в связи с этим его рассказ «Тени»).
Писателя постоянно преследовали проблемы, связанные с выходом в печать его текстов. Либо по цензурным соображениям, либо по соображениям собственного вкуса издатели отказывались от его рукописей. Чаще всего скандалы вызывали прозаические произведения: в них в большей степени, чем в поэзии, ощущался налет декадентства, к тому же стихотворение легко было заменить в последний момент, если у цензоров возникали претензии. Так, Федор Дмитриевич Батюшков, критик, внучатый племянник знаменитого поэта и редактор журнала «Мир Божий», в 1903 году сообщал писателю о судьбе рассказа, в котором один подросток склоняет другого к самоубийству: «Многоуважаемый Федор Кузьмич, „Жало смерти“ совершенно не подходит для напечатания в „Мире Божьем“. Простите, что высказываюсь так откровенно, но не могу сочувствовать такому изображению испорченной натуры, как Ваш маленький герой Ваня, и его жалкой жертвы. С совершенным уважением, Ф. Батюшков. Р. S. Рукопись в конторе до востребования». Такие отзывы всегда ранили Сологуба. Людей, не понимающих нового искусства, писатель впоследствии насмешливо опишет, например, в пьесе «Мечта-победительница». Батюшкову он написал, что желал бы получить ответ о литературных достоинствах и недостатках романа: «Избранный же Вами способ оценки по злонравию действующих лиц, конечно, довольно обычен и обладает значительными преимуществами общедоступности и понятности, но, к сожалению, страдает всеми недостатками суждения, основанного на смешении разнородных норм».
Однако и эстетические союзники не могли гарантировать публикации всех присылаемых писателем произведений. Валерий Брюсов, получив по почте посвященную ему балладу «От злой работы палачей» и стихотворение в прозе «Я», ответил, что напечатать ни то ни другое невозможно: оба текста слишком выбивались из представлений публики об общепринятых нормах[12]. С симпатией относился к творчеству Сологуба Сергей Алексеевич Соколов (выступавший в печати под псевдонимом Кречетов), основатель издательства «Гриф» и журнала «Перевал». Сологуб входил в число наиболее талантливых авторов, которых Кречетову удалось привлечь к сотрудничеству в своих предприятиях. В январе 1907 года издатель писал Сологубу о судьбе его рассказа «Царица поцелуев». Это была новелла о страстной красавице Мафальде, которая отдавалась мужчинам прямо на перекрестке улиц. Издатель признавался: «„Царица поцелуев“ — поистине великолепна. Пускаю ее в 5 №, хотя бы пришлось расплатиться конфискацией и 1001 статьей», имея в виду статью Российского уголовного уложения о распространении порнографических материалов. Но еще в марте обсуждение этой публикации продолжалось: «„Царицу поцелуев“ я всё-таки рискну пустить в № 5. Очень уж нравится, хотя, признаться, побаиваюсь». В то же время Кречетов жалуется на то, что редакцию «одолевает нахлынувшая волна произведений из области Эроса. Силюсь ставить прямо механические преграды, иначе „Перевал“ станет прямо-таки специальным журналом». Рассказ «Царица поцелуев», написанный в духе новелл Боккаччо, всё же был опубликован на страницах журнала, однако позже не включался в сборники писателя — вероятно, для того, чтобы не отягощать издательскую судьбу других его произведений.
