и устрашающие. Но нас не надо бояться, сынок, не надо. Нам бы самих себя не испугаться.
Вот дедушка наш никого не боится, включая самого себя. Вот он, смотри, ходит по саду. Он каждый день встаёт, надевает одни штаны и с голым торсом карабкается по лестницам – по этим террасам на четырёх сотках – потому что по-другому в нашей земле каменистой ни черта не растёт. Вот вяло уродившийся персик, который даже воровать не стали, вот поникшая черешня, корни которой упёрлись в несущие стены. Дедушка направляется к сливе, которая в этом году уродила ну просто какие-то боеголовки тактического ядерного оружия. «Весь урожай на себя перетянула», – так сказал дедушка. Твёрдая, синяя, красивая слива, да ещё переливается в пятьдесят оттенков синевы.
– А почему, папуля, оттенков именно пятьдесят?
– Не знаю сынок, какая-то тётка, говорят, книжку целую про это написала, но я её не читал. Не читал, но осуждаю.
– Если пером и тушью рисовать и акварельной кисточкой потом водички добавить, разводы красиво получаются.
– Да, сынок, оттенки одного цвета гораздо красивее, чем целая палитра.
Когда мне было столько лет, сколько тебе, я очень боялся ядерной войны. Но дедушкин друг дядя Олег рассказал мне, что летящая ракета может быть сбита другой ракетой. Нашей ракетой. И мне от этого как то стало легше жить.
Однажды я пришёл к дяде Олегу, и они с папой пили коньяк. Они сказали, что на Красную Площадь сел лётчик Матиас Руст, просто перелетел на нашу территорию, как дроны сегодня летают туда-сюда. И я понял, что в стране, в этой большой «ядерной державе» что-то теперь не то. Как будто Руст – это как Гагарин, только с той стороны поля, И дан он нам для позора какого-то, а не для гордости. Было мне, сынок, тринадцать лет.
Термоядерные реакции внутри нас, мужчин. Внутри женщин реакции химические. А эти, наши, они быстрые. Особенно важно наблюдать, как бесполезные реакции превращаются в полезные. Как, например, зависть превращается в злость, направленную на самого себя. Как важно быть весёлым и злым человеком, равно как и быть порою добрым и мирным. Реакции отработали, и реактор остыл. Да, да, пусть лучше мы не уйма каких-то там боеголовок – пусть мы будем вот этими мирными сооружениями, и весь термоядерный синтез ведётся внутри нас.
Знаешь, что вокруг Чернобыля расплодилось много волков? Это термоядерная злость зубастых хищников ходит теперь по лесам. Как это близко – эта сумасшедшая энергия (яйцеголовых физиков, таких странных, как академик Сахаров, например, который любил подогретую селедку и слушался во всем свою жену) и биологическая материя взаимосвязаны. Это всё надуманно красиво звучит, я пониманию, но я, сынок, поэт и даже премия у меня есть.
Но поэт Евтушенко же выходил на стадион: злой, собранный и заостренный, как волк? И все деньги были его. И все женщины были его. И вся слава была его. Он весь, термоядерный дядька, передавал этому стадиону свой запал, подымал градус, прокачивал (как говорят современные слабаки). Маленькую поэтессу Нику Турбину возлюбил, как дочь, и потом бросил. Не хватило всей его атомной энергии для того, чтобы девочку-поэтессу запитать и взрастить. Но это история грустная. Да и любим Евтушенко мы не за это. Я вот его за «Сквер величавый листья осыпал…» люблю, там про Цветной бульвар.
Папа, а почему ты уехал с Цветного бульвара?
Ну понимаешь, сынок, хозяева продали квартиру. А я мучился, мучился, пытался снять квартиру в этом же доме, но все оказалось тщетно. Я так хотел остаться на Цветном, я даже все храмы обошёл, и в храме Знамения Иконы Божией Матери за Петровскими воротами в кармане загудел телефон. Выйдя из храма, я связался, и тут же пошёл смотреть квартиру в доме в Самотёчном переулке. Хорошее место, в сущности, и парк Делегатский с реликтовым итальянским рестораном, но комнаты смежные. Ну и всё. Больше не было мне звонков свыше. У меня на душе была Хиросима. Я был готов вылепить миллиард журавликов из бумаги, но это бы меня не спасло. В день отъезда я лёг на пустую кровать и написал стихи о том, что я приеду назад, и чтобы это не было тупо банально (все собираются куда-нибудь вернуться), я перечислил именно на чём я приеду. Там перечислено более тридцати видов транспорта. Из самых экзотичных была болезнь проказа, стреляный беличий глаз и мерзкая тщеславная собственная натура. Последнее – это мазохистическое кокетство.
Папуля, прости я не понял… Так почему ты всё-таки уехал с Цветного?..
Играя бликами очков, исполненный светлого благоразумия во взгляде, точно как революционер 19-го века, отец пятерых детей и просто отец Леонид весело меня журил.
– Зачем же вы, э-э-э… как-то грубо… ну в последнем-то альбоме?..
Одновременно отец Леонид активно окроплял святой водой прихожан храма Троицкого монастыря, продолжая с любопытством разглядывать меня и одновременно уверенной рукой, как бы жившей отдельно от него, исполнять свой служебный долг.
– И нас, и нас, батюшка, – улыбались светлые и слегка виноватые лица пожилых прихожанок с корзинками, не дозволяя батюшке избыточно отвлекаться.
Отец Леонид проворно спустился по ступенькам храма вниз – к куличам и крашеным яйцам – и оказался близ возглавляющей как бы всех и вся величественной белокурой дамы с бивер-терьером на руках. Я тотчас узнал в ней Ирину Мирошниченко – кино-диву советского периода, стало быть, мою соседку по Мещанскому району, которой когда-то ещё один абориген Мещанки – Владимир Высоцкий – посвятил целую любовную балладу: «Здесь лапы у елей дрожат на ветру…». Я сразу смекнул, насколько эта строка сейчас прозорлива, ведь у бивер-терьера тоже есть лапы, и они тоже дрожат, потому что все биверы дрожат.
Стояло Светлое Христово Воскресенье 2016 года – Благодать врывалась в мое грешное существо с брызгами святой воды и солнечными зайчиками от бликующих очков отца Леонида.
В этом сладостном недоумении мы поговорили с батюшкой, который переживал почти что детское любопытство, будучи большим любителем современной музыки и преданным своему делу православным клириком. А я быстро обнаружил в нем образованного живого собеседника на бесконечные теософские темы, который прямо на старте имел ряд похвал и ряд строгих вопросов к творчеству, в частности к песне «Разведка с м…ами». Мы раззнакомились, но за делами от души подолгу общаться не удавалось.
Всякий раз, встречаясь на Цветном бульваре, отец Леонид затевал со мной эмоциональный диалог. Живя по соседству, в двух шагах от храма, и пробуждаясь от колокольного звона по утрам, я имел иллюзию на обстоятельные встречи с батюшкой, которые год от года все не происходили. Этот звон даровал мне чувство личной вечности, позволяя думать, что там, в храме, есть у меня «свой батюшка» – он всегда оставляет мне немного благодати. С каждой новой случайной встречей отец Леонид объявлял, что у него родился еще один ребёнок – и когда уже родился восьмой, я стал себя ругать за прокрастинацию (термин психолога Н. Миграма, описавшего феномен «откладывания на завтра»). Как будто в жизни отца Леонида происходило очередное чудо, а я потерялся меж ударами монастырского колокола и бездействовал в прелести. Важно было и другое – с этим добрым работящим молодым клириком РПЦ я переживал эмоциональное сродство – уж больно по сердцу мне приходился его открытый и пытливый нрав.
Наконец с Цветного бульвара меня стали выселять из-за продажи квартиры. Вся моя метафизика потерпела ужасный погром, я беспощадно расплачивался как бы за свои тщеславные годы, и мнилось, что справедливая судьба высылала меня теперь на Палиху, в район бутырского централа, поделом.
Я зажмуривался и вспоминал памятник поэту Николаю Рубцову с чемоданом в руке – как символ бродяжничества и неприкаянности. «Ну подумаешь, всего два километра от Цветного в область. Ну подумаешь, закончилось моё мажорское время. Нынче в стране годы трудные», – уговаривал я себя.
Но всё же два эмоциональных якоря не отпускали меня с Троицкой улицы –
