— Чем можно ему помочь? — спросила я.
— Ничем, — ответил человек на другом конце провода. — Но можно спросить «зачем?».
Этот вопрос я задала женщине, которая звонила по горячей линии.
Она отвечала бессмысленно. Та женщина была душевнобольная, но отец мой не был больным.
Задав ей этот вопрос, я испытала огромное облегчение. Когда отец собрался застрелиться из своего «магнума», он не дал мне возможности спросить «зачем?».
Закончив беседу с женщиной, я положила трубку, и моя начальница меня поздравила:
— Для первого раза вы справились очень неплохо.
Я хотела было сказать ей, что это вовсе не в первый раз. И еще хотела сказать, что в первый раз я не справилась.
Оттуда я уехала на день рождения. День рождения отмечался за городом, но погода в тот день была неважная, и гости явились не все. Когда дорога пошла вниз и я увидела озеро, то сразу заметила маленькую компанию нахохлившихся на ветру друзей. Но все были живы-здоровы, весело поедали именинный торт, и через несколько минут я тоже присоединилась к ним.
Память, как лифт, везет меня вниз. Иногда лифт застревает между этажами, между настоящим и прошлым. Через открытые двери мне видно спящую кошку, забытый детский сандалий, солнечный квадрат на линолеуме. Внизу ничего не видно, там темно и тихо. Я нажимаю на кнопку, двери закрываются. Что я ищу? Свободу? Мудрость? Отца? Какой я стану, добравшись до нижнего этажа? Я хочу туда возвратиться, еще раз все увидеть, все записать. Какой я вернусь сюда, в свою кухню, к дочери, к жизни?
1973Впервые я приехала с отцом в Монтану осенью 1973 года. Жизнь у него была совсем не похожа на жизнь в доме матери, где у меня были двое младших сестер и брат, а в тринадцать лет такие перемены даются непросто. Мать нас воспитывала одна, кое-как пытаясь свести концы с концами, так что в сравнении с нами отец казался богатым, будто царь Мидас. У мамы я была старшая, и на мне было много обязанностей. У отца я была одна, и мне не приходилось ни менять подгузники, ни стоять у плиты, сооружая бесхитростный обед для младших. Единственная нагрузка, которая ложилась на меня у отца, была нагрузка психологическая: я понимала, что я ему нужна.
Тем не менее сколько-то лет подряд я курсировала туда и обратно относительно легко. Родители у меня, конечно, расстались давно, но между ними всегда было много общего. Оба любили селиться в самых красивых местах, и благодаря им я с самого раннего детства научилась ценить прекрасное. Мы с матерью жили сначала в Сан-Франциско, в одном из самых красивых городов в Соединенных Штатах, потом в долине Мун-Велли в округе Сонома, которая по-своему ничуть не хуже. Осели мы наконец на Гавайях, на замечательном острове посреди океана, а отец жил то в Сан-Франциско, то в горной долине в Монтане. Я летала туда к нему часто, так что и самолет тоже стал моим домом.
Оба они обходились в жизни своими силами — отец совсем оборвал связи с родственниками, мама едва поддерживала, — но оба любили свой каждый дом, где им довелось жить. И любили придумывать, кто жил там раньше. Ни тот, ни другая не жаловались на то, что дома эти были с минимумом удобств, где, например, на всех не хватало горячей воды. Или не было газона, а если и был, то никогда был не стрижен. Они мало рассказывали о годах своей молодости, но все было и так понятно.
Помню, как однажды я перелистывала журнал «У Макколла» за 1963 год и вдруг подумала о том, что мои родители даже в принципе не должны были попасть на его страницы. Они жили в других домах, носили другую одежду, готовили другие блюда и верили в свои, собственные идеалы. Ни отец, ни мама никогда не рвались к модным развлечениям, таким как Диснейленд, не ездили на пикники. Оба вышли из семей иммигрантов, но не делали вид, будто им есть куда возвращаться, будто у них где-то есть семья, которая может их поддержать, — у них не было ничего, кроме свободы собраться и двигаться дальше. Я переезжала без проблем. Всегда была легка на подъем. Много лет все мои пожитки умещались в одном чемодане и паре картонных коробок. До самой смерти отца мой скарб, включая кошку, легко запихивался в багажник. Только примерно год спустя, когда родилась Элизабет, я наконец решила осесть по-настоящему.
Маленькой мне ужасно хотелось иметь обыкновенный, нормальный дом. Мне не нравились переезды. Кажется, все свое детство я мечтала, чтобы в кухне у нас стоял стол, покрытый ярким оранжевым пластиком, как в фильме «Семейка Брейди».
Монтана с ее огромными, величественными горами была не похожа ни на одно из мест, которые я видела прежде. Поселились мы там в местечке Пайн-Крик-Лодж в долине Парадиз-Велли, недалеко от города Ливингстон, в маленьком доме на ранчо, где соседями у нас были еще два писателя, Джим Гаррисон[24] и Ги де ла Вальден. Через наши владения бежала прозрачная, чистая речка. Я полюбила стоять на крошечном мостике через нее и как зачарованная подолгу разглядывала мелкое дно. Звонить маме я ходила в телефонную будку к шоссе. Джим Гаррисон взялся учить меня ловить на блесну. Отец волновался, как бы я, закидывая удочку, не подцепила на крючок себя, но рыбалка мне через два дня надоела, и я поняла, что вот не рыбак. Зато мы подружились с Джимом. У него был чудесный, немного тягучий голос. Когда Джим закрывал рот, голос, казалось, еще продолжал дрожать в воздухе. Джим в шутку добивался от меня, чтобы я угадала, сколько ему лет. Для меня они все были старыми. Отцу и его друзьям тогда едва перевалило за тридцать, но мне казалось, что это ужас как много. Джим приставал с расспросами до тех пор, пока я не попала в точку.
В тринадцать лет я была худенькой, очень застенчивой девочкой, ничего толком не умевшей, кроме как читать книжки и слушать разные байки. Я никуда не ходила, разве что только в школу — в частную небольшую школу, где к тому времени проучилась три года. Я мечтала о том, чтобы у меня вдруг открылся какой-нибудь талант, но талант не открылся, и я ничем не выделялась из сверстников, ни в спорте, ни в чем-то другом. Отец тем не менее мной страшно гордился. Друзьям он говорил, что я умная, забавная и что я мыслитель. Я этому радовалась, хотя, честно говоря, мнение его о себе считала несколько предвзятым.
Одной из причин, почему я обожала ездить к отцу и считала его ни на кого не похожим, единственным в своем роде, были их разговоры с друзьями. Они и встречались в основном для того, чтобы поговорить. Отец, который всю жизнь брал меня с собой всегда и везде, конечно же, позволял присутствовать и при этих беседах, и я слушала их часами, удивляясь, как же они умеют на ходу из будничных, обыкновенных событий создавать фантастические истории, а эти истории были у них чем-то вроде твердой валюты, какой они платили за право участвовать в посиделках. Получить у них это право смог бы не каждый, но сами они не принимали свою болтовню всерьез. Все важное и серьезное происходило потом, за письменными столами. Настолько серьезное, что было вопросом жизни и смерти. Настолько важное, что все остальное отходило на второй план — жены, дети и даже они сами. Я из-за этого огорчалась даже тогда. Но разговоры были другое дело. С чего бы они ни начинались, с «умного» или даже с печального, заканчивались всегда одинаково весело и легко.
