Для примера хочу привести подобную историю рассказанную мне недавно поэтом Лоуренсом Ферлингетти.[25] Мы увиделись на одной встрече, и я подошла поздороваться. Просто поздороваться, так как мы были едва знакомы. Внешне он выглядит потрясающе — высокий, голубоглазый, с аккуратной бородкой. Мы обменялись приветствиями, и он, слегка наклонившись ко мне, тихо сказал:
— Я видел вашего отца за две недели до его смерти.
Мне стало любопытно. Стало интересно, что он скажет.
— Ричард проходил мимо нас, а у нас тогда в «Огнях большого города» в витрине была экспозиция Уолта Уитмена и лежал пучок травы с его могилы. Ричард посмотрел на все это и сказал: «Вот еще один аргумент в пользу кремации».
Мы распрощались с Лоуренсом, и я увезла с собой замечательную историю об отце. Не глупую сплетню — о том, как измученный Ричард Бротиган решил в последний раз прогуляться по Норт-Бичу. Нет, это история совершенно другого рода. Здесь есть сложный характер отца.
А в Монтане тогда такие истории сыпались одна за другой. В тринадцать лет я тогда поняла, что хороший рассказчик умеет создать сюжет из ничего. И любила сидеть и следить, как один начинает, другой подхватывает, добавляя что-нибудь свое, потом снова вступает главный рассказчик, и обычное, будничное происшествие на глазах превращается в замечательно интересный рассказ. Хороший рассказчик отличается от всех прочих тем, что немедленно подбирает и пускает в дело любую деталь, если та служит на пользу. Отец, рассказывая, говорил всегда возбужденно, голос у него рвался вверх, а под конец всегда придумывал что-то такое смешное, что все просто умирали со смеху. Умолкал он редко. Увлекшись, он в такт словам раскачивался, жестикулировал, отчего впечатление становилось еще ярче.
Я любила слушать и Джима, чья манера, как и голос, была тягучей и плавной. Совершенно заслушивалась историями Тома Макгуэйна, который, рассказывая, говорил всегда громко, будто со сцены. Их посиделки были похожи на тот замечательный эпизод в «Мери Поппинс», где всем так весело, что гости от хохота подлетают под потолок футов на пять и остаются пить чай там. Но когда чаепитие подходит к концу, делают вид, будто бы ничего особенного не случилось. Со строгими лицами, медленно, они опускаются на пол, разбирают пальто и расходятся по домам.
Один раз потом, после посиделок, Джим Гаррисон вместе с Ги де ла Вальденом приготовили замечательную форель и мы ужинали на воздухе за старым деревянным столом, а потом я пошла спать и уснула под их доносившиеся сквозь открытое окно голоса. Я продолжала слушать их и во сне, и во сне голоса были плотными, так что можно было потрогать руками.
Именно во время тех летних каникул, в тринадцать лет, я поняла, что отец слишком много пьет. Пили все, но он пил больше других. Мне захотелось его понять, и в гостях у Тома и Бекки Макгуэйнов я пила кальвадос и впервые в жизни напилась. Я пошла нашла ванную и довольно долго простояла там, пошатываясь и держась рукой за стену. Наконец меня вырвало, ноги стали ватные, и я опустилась на пол. Из ванной слышно было, как смеются гости и хозяева. Потом я наконец поднялась, вернулась в гостиную, и оказалось, что моего отсутствия никто там не заметил.
1974Ранчо отца находилось в долине Парадиз-Велли, примерно в четверти мили от Пайн-Крик-Лодж и в пятнадцати милях от Ливингстона. Через год, когда мне исполнилось четырнадцать, я опять приехала туда на лето. В те времена самолеты «Фронтир-Эйрлайнз» летели в Бозмен через Миссулу. Это был первый раз, когда я села в реактивный самолет и должна была полететь через Скалистые горы, и мне было страшно — вдруг мы попадем в грозу. При взлете я думала только о том, долетим или нет, и очень в этом сомневалась.
Когда самолет пошел на посадку в Бозмене, я увидела затянутое тучами небо, но никакой грозы и близко не было. Прижавшись носом к иллюминатору, я глазела на крошечные домики и на аэропорт. Отец ждал меня сразу возле ворот, у выхода на летное поле, и ветер трепал его длинные светлые волосы. Едва увидев его фигуру, я, как всегда, ужасно обрадовалась. Он не очень любил обниматься и, как обычно лишь потрепав меня по волосам, сразу начал о чем-то рассказывать и расспрашивать, будто словами пытался навести между нами мост. Мы получили багаж. Отец, так никогда и не научившийся водить машину, приехал за мной с кем-то из знакомых. Он очень любил автомобили, получил за это даже одно из своих прозвищ, но садиться за руль не хотел. В Ливингстоне мы сделали остановку, чтобы купить консервов. Отец устроил мне экскурсию, начав знакомить с местами, где я собиралась провести целое лето. В Ливингстоне было фантастическое количество баров. Из какой-то открытой двери слышно было, как по радио поет Пол Харви, — отцу он нравился, а я услышала «кантри-энд-вестерн» впервые и сразу полюбила.
В Ливингстоне мне понравилось все. Городок был старый, тихий, бесхитростный, и во всем там чувствовалась традиция. Улицы после шумного Сан-Франциско казались пустыми. Переходить их можно было где угодно — машин было раз-два и обчелся. Дома были почти все кирпичные и, значит, все старше семидесяти пяти лет. Окраин в городе не было, торговых центров на въездах не было, не было даже магазинчиков «7-11».[26]
Перед тем как отправиться дальше, мы заглянули в тамошний магазин государственной торговли запастись спиртным. В Монтане спиртное продавалось исключительно в таких магазинах, вечером и в воскресенье закрытых. Никогда раньше мне не приходилось видеть ничего подобного. В торговом зале все было строго — как у нас в муниципальных магазинах для бедных. Пол там был устелен серым ковровым покрытием с коротким ворсом, какое увидишь почти во всех государственных учреждениях. За огромным прилавком стоял продавец, с суровым лицом, одетый по моде годов пятидесятых, в очках и со стрижкой «ежиком». Ничего общего с теми веселыми магазинчиками в Сан-Франциско, где на полу всегда был дешевый линолеум, где сияли разноцветными огнями пыльные рекламные вывески и куда я не раз забегала купить конфету. Дети там были обычными покупателями, многие родители посылали их купить бутылку пива или пачку сигарет, и владельцы вместо мелкой монеты привыкли давать на сдачу конфету. Но этот продавец посмотрел на меня так, будто видел подростка впервые в жизни, и не проявил никакого желания поболтать с постоянным покупателем, то есть с отцом. Мы купили сразу несколько галлонов белого вина в красивых зеленых бутылках и целую коробку виски.
Я почувствовала себя там неуютно. В этом магазине везде были предостережения против пагубных пристрастий. Но отец набирал выпивку, не обращая внимания на соответствующие плакаты и с едва ли не детской радостью. Лицо у него было как у ребенка около стойки с хлопушками. В глубине души и я тогда ужаснулась количеству бутылок, а ведь он в то лето наведался туда не один раз.
