На другой день после взятия Бастилии была послана новая депутация к королю с просьбой об удалении войска. Мирабо просил ее рассказать королю о бесчинствах дикой орды солдат, которая глумилась над всем, что священно в глазах народа, а члены царствующего дома и все близкие к государю угощали и поощряли ее. Так, по его мнению, подготавливалась Варфоломеевская ночь. Посылать депутацию не пришлось, Людовик XVI оробел и сам явился в Национальное собрание, чтобы возвестить ему об отзыве войска. Его приветствовали с единодушным восторгом; но затем, опять-таки под преобладающим влиянием Мирабо, составлен был адрес об удалении министров. Король согласился и на это: министры были удалены и возвращен Неккер. Вместе с тем для охранения порядка была создана национальная гвардия под начальством Лафайета; парижским мэром был избран Бальи. У них из рук Людовик XVI принял трехцветную кокарду. Консервативная партия, двор, дворянство были окончательно низложены, вся власть сосредоточилась в руках трех лиц: Неккера, Лафайета и Бальи. Мирабо, несмотря на громкие свои подвиги, ничего не получил, – ему никто не доверял. Лафайет располагал большими средствами, а Мирабо бился как рыба об лед из-за грошей. Смерть отца не помогла ему; все, что можно было передать, старик передал его брату, а затем так запутал дела, что с имения ничего нельзя было получить. Граф, с одной стороны, заискивал у короля, но его к нему и близко не пускали, а с другой – волновал народ. Он тотчас же начал интриговать против Неккера, Лафайета и Бальи. Неккера он старался заместить министром из среды Национального собрания, надеясь, что в этом случае выбор падет на него. Когда выбирали парижского мэра, он упустил случай баллотироваться, а теперь добивался реформ муниципальных учреждений столицы с целью таким образом низложить Лафайета и Бальи. Вместе с Робеспьером они возбуждали парижское население, а так как и помимо их было достаточное число интриговавших, то немудрено, если народ доведен был до такой ярости, что умертвил бывшего министра Фулона и его родственника Бертье. Конечно, при этом обнаружилось бессилие Лафайета и Бальи в деле охранения общественного порядка, точно так же, как бессилие Неккера обнаружилось при его попытке спасти Безенваля, командовавшего войсками в Париже. Враги прогресса не смели и носу показать; открыта была свободная дорога к установлению самого совершенного порядка; общество, охваченное энтузиазмом, тем охотнее поддерживало прогрессивные идеи, чем более было в них внутреннего достоинства.
Но кто мог установить этот порядок? Все были во вражде друг с другом, и каждый был парализован всеми. Король и его братья старались любыми путями низложить друг друга. Министры, товарищи Неккера, интриговали против него; Неккер, Мирабо, Лафайет, Бальи были непримиримыми врагами. Мирабо с Ламарком был роялистом, с Робеспьером – демагогом.
Но если уничтожены были все условия, необходимые для создания прочных свободных учреждений, то возникла самая благоприятная среда для размножения неурядицы. Всю Францию охватил пожар; все только и думали о том, как довести народ до крайнего исступления. Люди, которые под охраною пристрастной администрации так долго и так безнаказанно тиранствовали над народом, бежали теперь из страны без оглядки в то время, когда их замки горели и имущество уничтожалось.
Но даже в эту печальную минуту французы совершали подвиги энтузиазма. Великая ночь 4 августа 1789 года была свидетельницей, как привилегированные классы сами отказались от своих привилегий; они сделали почин, отозвавшийся на человечестве неисчислимыми благодеяниями. Мирабо непременно следовало бы присутствовать при этом славном деле; он предпочел обозвать его “оргией” и в издаваемых им органах метал в него мелкой грязью придирок. Конечно, он умел высказывать свое скрытое неудовольствие так, чтобы не навредить своей популярности. Такое скрытое неудовольствие разделялось многими, и последствия его были печальны. Привилегированные классы старались дать постановлениям 4 августа такой оборот, при котором их доходы увеличились бы, вместо того чтобы уменьшиться; издан был ряд постановлений о выкупе феодальных прав, и часто оказывалось, что народу приходится платить больше, чем прежде. Не трудно себе представить, к чему это привело во время такого крайнего возбуждения; обманутое население стало неистовствовать, и это послужило одной из важных причин, придавшей революции такой жестокий характер. Вышло то же, что было на острове Гаити: и тут сначала дали свободу, а потом взяли ее назад. Зато борьба между белыми и черными на этом острове сопровождалась такими же зверствами, какие нам слишком хорошо знакомы из истории борьбы турок с восставшими христианами.
Август и сентябрь 1789 года
Вместо “Писем” к своим избирателям Мирабо стал издавать “Курьер Прованса”. Издание велось небрежно, подписчики не всегда получали номера. Мирабо был слишком занят, чтобы заботиться о своей газете, и не сумел выбрать людей, способных его заменить. Он не прекращал издания только потому, что ему нужен был орган. В это время Лафайет проводил через Национальное собрание провозглашение неотчуждаемых прав человека. Собрание было засыпано проектами и избрало комиссию из пяти лиц для обсуждения всех предложений.
Руководящим лицом в комиссии был Мирабо. Не обладая даром философского обобщения, он был совершенно неспособен к подобному делу, сам это чувствовал и ругал возложенное на него поручение, как люди, взявшиеся не за свое дело, ругают непонятную для них задачу, которую им, однако, необходимо решить. В конституции Массачусетса неотчуждаемые права человека выражены в нескольких строках. Они остались непонятными для близорукой юриспруденции, всегда отличавшейся отсутствием философского смысла, но если бы она дала себе труд постигнуть эти немногие строки, то многие реформы, продиктованные жизнью в течение XIX века, были бы установлены на прочном философском основании, вместо того, чтобы инстинктивно блуждать в пространстве. Мирабо, попавший в чуждую ему среду, создал путаницу, в которой запутался сам и запутал других, и все-таки ни одной философской мысли ясно и глубоко не выразил. Он дошел до смешного, когда заговорил в таком акте о жалованье чиновникам и даже специально сборщикам податей. Он хотел показать себя трезвым государственным человеком среди мечтателей, а показал только малоспособным философом.
Собрание не удовлетворилось его докладом и приняло другие меры для разъяснения дела. Когда покончено было с неотчуждаемыми правами человека, тогда на очередь поступил вопрос об организации законодательного собрания.
