Во время индийского путешествия принц преодолел сорок одну тысячу миль на пароходе, по железной дороге, в автомобиле, а также на слоне; он прежде всего воплощал собой образ британского офицера и охотника, не пасующего перед лицом опасностей, и, поскольку хотел показать свою храбрость, поссорился с губернатором, которому поручили обеспечивать его безопасность. Так как по случаю приезда престолонаследника повсюду не только устраивались праздники, но и проводились враждебные демонстрации протеста, Индия постоянно являла принцу два абсолютно противоположных своих облика.
Индийские принцы представали в сиянии такого обилия золота и драгоценных камней, какого не увидишь нигде в мире. Белый принц, неизменно одетый в строгий костюм, встречался с самыми богатыми и самыми надменными представителями мира, клонящегося к упадку. На приемах буквально слепило глаза от парадных одежд, сверкающих драгоценными камнями, которые их рабы добывали в пещерах Гималаев, подвергаясь смертельным опасностям среди ледников и оползней ради того, чтобы корона их повелителя превосходила великолепием корону сопредельного князя. В Удайпуре чудесные, сказочные дворцы смотрелись в тихие озера. В Бароду принцы, встречая чужеземца, приехали на слонах, которые по команде задирали хоботы, словно в нацистском приветствии; золотая сбруя слонов сияла на солнце. Принцы пригласили сына короля взобраться на самого крупного, столетнего слона, к ногам которого были привязаны серебряные колокольчики. В Лахоре три тысячи индийских всадников торжественным строем продефилировали перед ним на дивных конях, а в храме Канди монахи при скудном свете лампад показали Эдуарду семь золотых, вставленных одна в другую емкостей, в последней из которых хранился зуб Будды. Тибетские монахи семь месяцев ехали в повозках, запряженных ослами, чтобы всего час танцевать перед ним, а в Гвалияре перед принцем плясали прекрасные обнаженные танцовщицы, но он не смог подойти ни к одной из них.
Это была та сказочная Индия, которая, казалось, существовала лишь в старых театральных постановках, но теперь наяву оживала и суетилась, стремясь добиться благосклонности правнука чужестранки, основавшей здесь свою империю.
Но за всем этим великолепием скрывались серые тени тех, кто хотел избавиться от владычества давно покойной императрицы и ее касты, кто был исполнен решимости изгнать ее наместников из страны, где они господствовали в течение десятилетий. Пустые улицы и закрытые лавки встречали принца, торжественно въезжающего в Аллахабад, некогда оплот английского могущества, в Лакнау, в Агру. На сотнях дверей, на множестве плакатов красовалась надпись «No welcome to the Prince»[32], а в Мадрасе тени материализовались и выкрикивали проклятия, которые любой может понять и без перевода. Поезда не ходили, останавливались автомобили и суда, чтобы никто не мог прибыть на празднества, чтобы чужеземец понял: страна против него.
И все это делалось по приказу тщедушного и невзрачного человека, в чьей лишенной растительности голове зародилась идея новой формы сопротивления: только идеи противопоставлял он вооруженным всадникам, солдатам в хаки, винтовкам и танкам. И теперь в это пассивное сопротивление он увлек за собой миллионы людей. В великолепной губернаторской резиденции огромного Бомбея музыка и речи, иллюминации и парады хвастливо демонстрировали наследнику могущество мировой державы, но в тот же вечерний час в бедных кварталах города взмыло в небо пламя костров, на которых Ганди приказывал сжигать английские ткани, чтобы его родина могла развивать собственную промышленность, вернув себе свои сокровища.
Эту великую революцию, которая годы и годы с большей или меньшей остротой возникла и формировалась среди сотен каст и полудюжины различных религий, принц, разумеется, не мог предотвратить своим турне по Индии. Но он увидел проблему, которая неизбежно встанет перед его страной через пятнадцать лет, и то, что он понял непримиримость противоречий в индийском обществе, выразилось в поступке, который не был подсказан ему ни губернатором, ни каким-нибудь политиком, поднаторевшим в делах метрополии.
На подъезде к Дели собралась толпа неприкасаемых — двадцать тысяч изгоев, отбросов общества. Отверженные и гонимые всеми, они прозябали в безнадежной нищете и болезнях. Неприкасаемые столпились на улице в надежде, что если даже их станут оттеснять войска, неприступный и могущественный человек, который, наверно, еще способен спасти их, по крайней мере увидит их и догадается об их бедствиях. Заметив толпу несчастных, мимо которой принца хотели провезти как можно скорее, он, повинуясь чувству сострадания, встал в автомобиле и приветствовал людей, издали протягивавшим к нему руки.
Лишь несколько проницательных людей в Англии поняли значимость этого мгновения; в Индии жест Эдуарда оценил весь народ, что нанесло больший ущерб делу Ганди и революционной идее, чем демонстрация метрополией воинской мощи или зрелище пышного королевского кортежа. Ведь народ, передавая из уст в уста историю о сочувствии принца к неприкасаемым, заколебался в своей ненависти к иностранному повелителю, которого ему изображали, зачастую не без оснований, как безжалостного угнетателя. Индийцы увидели молодого наследного принца, который выразил человеческую симпатию, не замечая, казалось, непроходимой пропасти между классами, между народами.
XI
Когда принц Уэльский вернулся из третьего большого путешествия, он завоевал симпатии почти всех партий и классов. Один лондонский журнал писал: «Для установления между народом Индии и короной прочных отношений на основе личных контактов за четыре месяца он сделал больше, чем все королевские указы на памяти целого поколения».
Неважно, насколько справедлива такая оценка деятельности института монархии в Британской империи; главное заключалось в другом — в легенде, складывающейся вокруг принца Уэльского, которая неизбежно становилась политическим фактором. История славы и падения репутации множества монархов, как, впрочем, и людей искусства, полна ошибок, из-за которых те ставятся либо слишком высоко, либо слишком низко. Но в этих легендах всегда заметен некий исходный пункт, откуда берут начало ошибки или заслуги героя. Этот ключевой момент или наделяет выдающуюся личность обаянием, или демонизирует ее, как это можно наблюдать на примере Вильгельма II.
В Австралии принц завоевал симпатию крупной партии республиканского толка: Эдуард отвечал их представлению о правителе, он нисколько не был равнодушным и напыщенным, и держал себя как доброжелательный и скромный человек. «До приезда наследника трона мы думали, что принц — личность надменная и недоступная, — писала тогда газета „Сидней Сан“ — но этот приветливый симпатичный молодой человек… одной улыбкой устранил противоречие между монархией и народом, которое австралийцы до сих пор считали обязательным».
