— Эй, ты, в сторону! — крикнул мне один из них.
Я прислонился спиной к стене, не понимая, для чего эти палки и столько народа. Вдруг дверь в конце' коридора распахнулась и в проеме появился человек. Он был выше всех на целую голову, хотя шел ссутулившись и весь подавшись вперед, как будто непрерывно падая. Руки его свисали вниз, как у гориллы, одежда была разорвана. И самое страшное — у него не было лица. На меня глянули пустые, бессмысленные глаза животного, затравленного, несчастного. Бесконечно несчастного, Эль…
Стражники подталкивали Маралата вперед своими шестами. Они были похожи на бестиариев, выгоняющих на арену римского цирка медведя. Когда Маралат протащился мимо меня, я увидел на его левой ноге деревянный «орегонский сапог», который у нас применяют для особо буйных. Грубо вытесанная колода со стальными шипами внутри. И тогда я понял, отчего у него такая падающая походка.
Его провели к корпусу «Б», загнали в клетку и к решетке прикрепили табличку с надписью:
«ТЮРЕМНЫЙ ДЬЯВОЛ»
Скоро слава о «тюремном дьяволе» распространилась по всему городу. Я уверен, что слух о нем пустил Реджинальд Коффин, старый начальник. Он сообразил, что кое-что может заработать на этом деле. За двадцать пять центов горожан пропускали через восточные ворота к клетке и разрешали взглянуть на существо, которое четырнадцать лет назад было человеком.
Однажды я заговорил о Маралате с доктором Уиллардом. Уиллард, по своему обыкновению, сначала проклял всех, начиная с сенаторов от нашего штата в Конгрессе и кончая надзирателями в Колумбусе, а потом вдруг сказал, что «дьяволу» место не в тюрьме, а в сумасшедшем доме.
— У него внутричерепная опухоль надкостницы и часть мозга парализована. Сосуды зажаты — и нет нормальной циркуляции крови, понимаете? Если сделать трепанацию черепа и удалить опухоль, он через месяц станет нормальным человеком. Да что говорить! Если начистоту, так он в сто раз лучше тех, которые сидят в этом паршивом Колумбусе.
Лучше губернатора штата, лучше шерифа и всех остальных отцов города. Он герой, Бэдди. Настоящий герой. За то, что он сделал на Каналтоунских угольных копях, ему следовало дать Золотой крест, а вместо этого он выставлен в клетке на всеобщее позорище.
И Уиллард рассказал мне такое, полковник, что все понятия о чести, доблести и о долге перед людьми пошли к чертовой матери.
Айра Маралат работал у бремсберга, на открытом угольном карьере. Бремсберг — это узкоколейная наклонная железная дорога, по которой движутся вагонетки. Вниз скатываются груженые, своей тяжестью подтягивая наверх пустые. Там, наверху, их нагружают, а нижние тем временем опоражнивают, и все повторяется сначала. Бремсберг похож на весы, чашки которых никогда не находятся в равновесии.
Аира стоял около рельс, когда оборвался тяговый трос и сверху, набирая скорость, помчалась вагонетка. Тысяча пятьсот фунтов угля и металла с визгом и скрежетом лавиной рухнули вниз, туда, где на разгрузочной площадке работало шестнадцать рудокопов. Несколько секунд — и от них остались бы только изорванные в клочья тела и воспоминания.
Был один шанс на спасение этих людей, только один шанс, и Аира Маралат использовал его. Может быть, в тот момент он делал все бессознательно, только сначала толчок мысли, а потом руки, сильные, добрые руки рабочего сделали то, о чем не успела додумать голова.
Он схватил тяжелую шпалу — первое, что подвернулось под руку — и, когда вагонетка как призрак проносилась мимо, швырнул ее в раму между колесами. Вагонетка на полном ходу опрокинулась в сторону Аиры, обломок шпалы плашмя ударил его в грудь и отбросил в сторону. Шестнадцать жизней были спасены, а разбитое тело гиганта Маралата отправили в госпиталь.
Он женился за год до этого происшествия. Они жили в маленьком деревянном домике, который купили на выплату. Пол-Америки живет в таких домиках, полковник. Я сам в Остине начинал семейную жизнь в коттедже, похожем на; упаковочный ящик и изготовленном фирмой «Мэддокс».
В больнице Аира пролежал пять месяцев. Потом его выписали, объявив, что он вполне здоров. Куда идет человек после столь долгого отсутствия? Конечно, домой. И Аира шел, насвистывая, к своему дому. Он чувствовал себя совершенно здоровым в это тихое солнечное утро. К крыльцу вела дорожка, обсаженная кустами тамариска… Эль, я все очень отчетливо представляю себе: дом Аиры, дорожку из битого кирпича, кусты. Последнее время у меня появилась какая-то болезненная способность чувствовать себя в шкуре других людей, жить их жизнью и смотреть на мир их глазами. Когда в подвале кого-нибудь избивают, я, наверное, чувствую половину боли того человека. О черт, я никогда не смогу стать тупой мычащей скотиной, ощущающей боль только телом. И я — мальчишка. До сих пор я — мальчишка, Эль. До сих пор удивляюсь небу, цветам, ветру… Наверное, я никогда не стану солидным, преуспевающим джентльменом. Никогда.
Аира не послал жене из больницы ни одного письма и, шагая к дому, думал о том, каким сюрпризом будет для Доры его возвращение.
На окне он заметил новые занавески. Чья-то рука отодвинула кисею. Незнакомая женщина смотрела на него из комнаты.
А теперь, Эль, попытайтесь поставить себя на место Айры, и вы поймете, почему над его клеткой Коффин повесил табличку «тюремный дьявол».
— Здравствуйте, миссис, — сказал Маралат испуганно. — Кто здесь живет?
Беккеры, — ответила женщина. — А что?
— Этот дом принадлежал мне и моей жене. — Эльджи, попытайтесь услышать голос, которым были сказаны эти слова. — Где моя жена, миссис? Где Дора Маралат?
— А, эта-то? Она ушла. Я не знаю — куда. Пришел агент и выгнал ее отсюда, потому что за дом не было еще уплачено и одной трети денег. А вы, значит, ее пропавший муженек? В сарае остался ваш мешок и кое-какие вещи.
Он вошел в сарай как автомат и как автомат начал перебирать жалкие остатки своего хозяйства, отсыревшие и сваленные в одну кучу со всяким хламом. Сундучок с коваными медными углами, в котором Дора хранила свои платья, два чугунных котелка, оловянная кружка, старые полосатые брюки и парусиновый плащ-балахон попались ему под руки. И вдруг он увидел вещь, которой никогда раньше не было в доме, — небольшую бельевую корзину, обшитую изнутри розовой фланелью, и несколько пеленок, связанных в узел.
Через секунду он барабанил кулаками в дверь домика и кричал перепуганной миссис Беккер:
— Откройте на один момент, ради бога! Я не войду. Давно ли ушла моя жена? Где она теперь? Где мой ребенок?
— Хорошо, — сказал миссис Беккер через дверь. — Я скажу вам то, что сама знаю. Она ушла живая, но вид у нее был неважный. Лицо как глина, и руки у нее тряслись. И ноги она едва передвигала.
