Вечером он возвращался домой на улицу Сент-Анн той же дорогой. Девушка уже не сидела у окна, в розовых туфельках и в платье с оборками она шла вдоль торговых рядов по грязной мостовой. Никола был еще молод, в сердце его жила память о дорогом существе, поэтому, глядя на нее, он не испытывал ничего, кроме жалости. Он заговорил с бедняжкой, и она рассказала ему, что зовут ее Зефира, что живет она вместе с матерью, сестрой и подругами. Ответы ее отличались таким простодушием, вернее, таким неумением отличить добро от зла, добродетель от порока, что Никола показалось, будто она играет заученную роль. Он простился с девушкой и в глубокой задумчивости продолжал свой путь. Назавтра, возвращаясь из типографии вместе со своим соседом по комнате печатником Луазо, Никола рассказал товарищу о Зефире, сокрушаясь о судьбе бедной девочки, даже не подозревающей о том, что она погибшее создание; он хотел остановиться, чтобы расспросить ее подробнее, но Луазо, человек суровый, вдобавок вскоре собиравшийся жениться, увлек его прочь, толкуя об опасности, которая грозит всякому, кто склоняется над бездной.
— Даже чтобы кого-нибудь спасти? — спросил Никола.
Луазо кивнул головой, а Никола принялся разглагольствовать об испорченности жителей больших городов и обязанности полиции блюсти нравы, упомянув мимоходом античных гетер и те достойные порядки, которые Жанна Неаполитанская ввела в славном городе Авиньоне. Доводы его были неиссякаемы, познания — неисчерпаемы. Добрый Луазо произнес в ответ всего несколько слов — он напомнил товарищу о госпоже Парангон. Никола прикусил язык; однако он ничего не мог с собой поделать и вечером вновь поспешил на улицу Сент-Оноре; с сочувствием глядя на бедную девочку, он еще раз поговорил с ней. Луазо опять пожурил его. Сам он теперь возвращался из типографии другой дорогой.
С недавних пор здоровье Никола пошатнулось: его стали мучить приступы удушья, длившиеся часами. Он не мог работать и слег. Луазо трудился за двоих, но средства их быстро истощились. Жили они в шестом этаже у зеленщика, прирабатывавшего расклейкой афиш. Все убранство каморки Никола состояло из убогого ложа, двух стульев, колченогого стола да старого сундука. Окном служило вентиляционное отверстие, заклеенное двумя кусками промасленной бумаги. Луазо жил за перегородкой, которую хозяин, чтобы закрыть щели, оклеил театральными афишами. Афиши эти служили больному единственным развлечением, он переводил взгляд с «Меропы» на «Альциону», с «Цыганки» на «Гувернантку», вспоминая то неподражаемую госпожу Фавар, то не столь талантливую, сколь хорошенькую мадемуазель Гюс; рядом висели афиши «Обманчивой наружности» с участием красавицы Геан и «Арлекина-дикаря», причудливой драмы, где блистала некая Коралина, чем-то похожая на… Зефиру. Вдруг дверь приотворилась, и в комнату заглянул хозяин.
— Вас спрашивает ваша кузина.
— Но у меня нет в Париже кузины.
— Вот видите, мадемуазель, — сказал зеленщик, оборачиваясь, — вы все выдумали… Таких девиц, как вы, не принимают дома.
— Да нет же, Никола мой кузен, — возражал приятный голосок, — я только что приехала из деревни.
— О! То-то вы такая нарядная, а он такой замухрышка…
Обладательница приятного голоса проскользнула под рукой у зеленщика в комнату.
— Ах, какая нищета!.. Но, сударь, ведь он же при смерти! — воскликнула она.
И правда, у Никола как раз начался приступ удушья.
— Что нужно сделать прежде всего? — спросила девушка решительным тоном. — Вот деньги. — И она протянула зеленщику несколько золотых монет.
— Прежде всего, — отвечал смягчившийся зеленщик, — нужно дать ему бульона.
— Так принесите же.
Придя в себя, Никола почувствовал, как одна маленькая ручка приподнимает его голову, а другая подносит ему ко рту ложку. Сомнений не было: этот ангел сострадания звался Зефирой. В то утро она встретила Луазо и спросила его:
— Отчего не видно вашего друга?
— Он сильно расхворался, — ответил Луазо.
Зефира спросила адрес Никола, Луазо назвал его и поспешил в типографию.
Пока Никола, которому полегчало, собирался с силами, чтобы привстать на своем убогом ложе, Зефира в платье из розовой тафты подмела каморку, навела порядок на столе и под столом, вновь подошла к постели больного, дала ему пилюли и английские капли, отерла лоб своим платочком и обвязала голову своей косынкой, затем вдруг выпалила:
— В таком наряде не ходят за больным, я скоро вернусь.
В ее отсутствие зеленщик принес еще одну чашку бульона.
— Ваша кузина, верно, горничная у богатых господ, — сказал он, — она заплатила мне за месяц вперед и подарила золотой крестик моей дочурке.
Тут Никола окончательно уверился в том, что бедная девушка — добрая фея, пусть она и не спустилась с неба, как другие феи, а поднялась к нему из бездны.
Зефира вскоре вернулась в простеньком платьице и просидела у постели Никола до вечера; зеленщик принес ей обед и, очарованный добротой и любезностью мнимой кузины, даже прибавил от себя скромный десерт, которым Зефира поделилась с больным. Тем временем стемнело; девушка с явной неохотой встала.
— Куда вы идете? — спросил Никола.
— Домой, меня уже ждут.
И она убежала, глотая слезы. Не успел Никола повторить про себя прощальные слова Зефиры, как на лестнице послышались шаги его друга Луазо.
Луазо вернулся в дурном расположении духа — товарищи по типографии смогли ссудить ему совсем ничтожную сумму, он принес только немного сахару для больного да хлеба для себя. Войдя, он почувствовал запах жаркого. То был обед Зефиры, оставшийся почти нетронутым.
— В добрый час, — сказал Луазо, — наш славный хозяин жалеет нас!
И он пододвинул стол, собираясь приняться за еду. На пол упал кошелек с деньгами.
— Что это? — спросил Луазо.
Никола был удивлен не меньше товарища.
— Тебе что, прислали деньги из деревни? — недоумевал Луазо.
— Ну да, кому я там нужен!.. Кроме тебя и… Да это же она!
— Кто она?
— Зефира, которую ты встретил сегодня утром и которая ухаживала за мной, пока ты был в типографии.
— Как? Эта девица?
Честный Луазо совсем потерялся; он то восхищался добротой и преданностью девушки, то хотел отнести назад оставленные ею нечистые деньги. Наконец он спрятал деньги в сундук, чтобы завтра, когда она придет, вернуть ей.
Наутро Зефира появилась снова; она была так хороша, так простодушна, так трогательна, что Луазо расчувствовался.
— Какое мне дело до добродетели, — воскликнул он, — я преклоняюсь перед этой девушкой!.. Но деньги… Нет, мы не можем их принять…
