Вечером среды и утром четверга читал "записки стенографистки" — книжку, которую написала Екатерина Яковлевна. Все это оказалось значительно лучше, нежели я мог себе представить. Интересна сцена возле синагоги и информация, что весь район Бронных был заселен евреями. Сколько, оказывается, страстей бушевало вокруг Литинститута! Мне сейчас, когда я работаю здесь, кажется, я столько отдаю своих жизненных сил, очевидно, последние минуты незамутненного старостью сознания распыляю среди этих дворов, аудиторий и коридоров, что каждый камень еще сто лет будет кричать обо мне. Не будет, забудут на второй день. Столько глупцов, негодяев, честолюбцев и тупиц вкладывали свои усилия в это заколдованное место! Собственно, об этом и мемуары Екатерины Яковлевны. Сколько мошек летело на этот свет! Впрочем, с грустью я понимал тщетность любых человеческих усилий. Все поглотит жерло забвения. Тем не менее радуюсь этой маленькой книжечке. Всю жизнь проведя возле пищущих людей, перепечатав столько книг и пьес самых великих советских писателей, понимая невероятность человеческого дара отражать реальность и придумывать новую, не надеясь ни на что, человек вдруг взял и сумел написать свою собственную книгу. Как поднимется авторитет в собственной семье! Как возвысится самооценка! Но и мне приятно быть неким богом-созидателем и Гарун-аль-Рашидом.
Вечером в четверг состоялся ученый совет. Выступала Н.И. Дикушина со своими изысканиями по письмам Фадеева. Утвердили добавления в устав, и добавили новых членов ученого совета: Оля, Сережа, Коля. Делал я это отчасти из-за голосов, приближаются новые выборы и нужен "свой" электорат. И тем не менее стремлюсь, чтобы судьба вновь повернулась и сама, помимо моих боязливых желаний и наперекор им, освободила меня от этой непомерной тяжести, хочу на волю. Как и годы, проведенные на радио, кажутся мне проведенными в одной комнате, так и почти пять лет в институте — это годы, проведенные в моем кабинете. Перед глазами все один и тот же "пейзаж": облупленная стена, окно с решеткой, знамя с неизменными буквами и Лениным, стол, заваленный бумагами. Сил писать, управлять, терпеть больше нет. Написал ли я, что назначил на следующий четверг конференцию? По идее, по требованию Минвуза мы будем утверждать поправки к уставу, но на самом деле все должно решиться: останусь ли я на второй срок.
29 ноября, пятница. В два часа дня в кабинете у Левы мы с Шуваловым подписали учредительные документы о создании Академии российской словесности. В уставе есть пункт, говорящий о преемствености академии, в свое время организованной по указу Екатерины II. Начиналась вся эта честолюбивая трескотня еще два года назад, и в ее "основании", главным "мотором", стоял Юра Беляев. Я полагаю, что кроме того, что он безумно честолюбивый человек, он еще и нервный, но именно нервным удается иногда то, что не получается у нормальных людей. Вообще-то, все это афера, потому что нет ни помещения, не финансирования, и даже, чтобы внести регистрационный взнос, пришлось скидываться, и я дал ровно половину, сто тысяч рублей. Как учредитель, в готовый список совершенно нагло я "всадил" своих — Л. Скворцова, А. Горшкова, И. Вишневскую и В. Гусева. Против последнего вдруг были какие-
то жуткие напряги. Как я понимаю, здесь особенно усердствовал Поволяев. Видимо, когда-то Гусев прямо и по-солдатски где-нибудь написал о его полной литературной неодаренности. Вдобавок ко всему Валерий Дмитриевич, по слухам, был замешан как директор Литфонда России в каких-то историях. По крайней мере, Литфонд вышел из перестройки с потерей Дома творчества в Голицыно. Я по запаху чувствую воровство. У Беляева и загипнотизированного им Шувалова вообще страсть к условным в литературе людям. Но, в принципе, говорят, что обычно в подобных организациях до 30 % — это люди со стороны, у нас вроде бы таких процентов 10. Мне надо было бы проявить принципиальность, но сжался в комок ради общего дела. Вообще все согласовывалось и проходило так долго, что в списке академиков уже много покойников — например, Б.Можаев. Бог с ними, пусть это будет посмертным венком. Как символический курьез, отмечу, — женщина-юрист из Госдумы, которая должна была принести уставные документы, опоздала на час. На шампанское и конфеты мы тоже скинулись с Левой.
Вечером у меня брал интервью Юра Апенченко. Я долго ему втолковывал, что с юности я не поумнел, он всегда был образованнее и умнее меня, но вот теперь он берет у меня интервью. Он сказал: но в тебе всегда было что-то другое.
3 декабря, вторник. Семинар, продолжали обсуждать Валерия Осинского. Говорили о стиле его романа. Как всегда, по-своему прочли роман Лена и Оксана. С одной стороны, интересно взята политическая и бытовая жизнь, а с другой — низка культура самого автора. Любопытнейший писатель, но возможно, что его талант пожухнет, спрямится, когда Валера начнет работать в беллетристической манере. Сейчас он изобретает мир, будто бы мир до него и не существовал.
Вечером был на презентации совместной финско-русской книжки в финляндском посольстве. Все та же тусовка, все тот же обсевший русскую жизнь липкий полупорнографический стиль. Состояние русской прозы по книге не видно, она переведена, но зато видно состояние русско-финского отбора. Во время горделивой презентации, где литераторы считали себя уже почти европейскими знаменитостями, хотя все они лишь пешки в культурно-политической игре, было очень скучно, писательские глупости были невыразительны, нападки русских на большевиков и Ленина — старыми и лишенными воли, а финскую репризу о том, что Мартина Ларни печатали у нас, когда в Финляндии его уже не читали, я уже слышал год назад все в тех же залах и из тех же уст. Видимо, зависть к собственному писателю у его молодого собрата слишком сильна.
Но кормили финны, как и год назад, очень хорошо. Особенно замечательны были копченая кета и молочный мусс с горячим компотом. Отдадим также должное селедке в горчичном соусе, разварной картошке, салату с грибами. Северный акцент стола всех определенно радовал. Иногда мне кажется, что в нашей стране даже самые обеспеченные интеллигенты живут от презентации до презентации. Конечно, не голодаем, но живем безалаберно.
Встретил Игоря Виноградова, нынешнего редактора "Континента". Хорошо и спокойно за этой самой копченой рыбой поговорили о современной литературе, посетовали, что ситуация такова, что имена, как раньше, не возникают даже при самых престижных публикациях. Критика изовралась и предлагает публике только своих кланово-национальных, публика рекомендациям критики верить перестала, литература все больше и больше начинает жить в своем кружке, а читатель перестал брать в руки серьезную книжку. С другой стороны, я знаю, что всегда молодежь пробивалась трудно, и имя возникает из мелочей, постоянного напора и работы. А мы-то как пробивались? Но ведь уже организовалось имя у Пелевина, скажем, и у Бородыни. По сути дела, мысль Пастернака в ее прагматическом значении не изменилась, — "привлечь к себе любовь пространства". Без этого имени не сделаешь, интриги, знакомства не помогут. Но, впрочем, я понимаю, что это мой идеалистически-романтический взгляд. Пробьемся штыком и лопатой.
