— Вы взяли тележку?
— Нет, я поставил свою машину на стоянке и двинулся к стеклянным огромным пузырям, летающим тарелкам, соединенным надувным городам. Я бродил по этим кристаллическим структурам, которые переходили друг в друга, и можно было просто войти в пузырь с одной стороны, и, двигаясь, по стеклянному кишечнику, пройти тысячи километров и выйти где-то у экватора. (Похоже, он описывает посещение ТЦ «Гранд» на Ленинградке.)
— Что вы приобрели там?
— Мне ничего не хотелось купить. Я подхожу к магазину не как к месту совершения покупок, а как к огромному музею современной цивилизации. Мои путешествия в эти новые уклады чисто познавательные. Я чувствую себя Гумбольдтом, который исследует народившуюся планету. Как правило, делаю это для того, чтобы потом реализовать в своих новых писаниях. Какое количество глаз, например! Рыбий глаз, бычьи глаза, овечьи, свиные, я не удивлюсь, если увижу там человечьи глаза с остатками моноклей. Или — бесконечное разнообразие кресел. Какое же количество задниц, с каким, видимо, количеством потребностей, с какими утонченными диспропорциями этих задниц сталкивается рынок, что он создает такое гигантское количество кресел. Бесконечная вариация на одну и ту же тему — вот самое загадочное явление последних времен.
Его персонаж фашист Саблин из «Надписи», оказавшись в голландском супермаркете, испытывает то же изумление перед «разнообразием форм, в которые облекался один и тот же товар. Это перепроизводство, навязчивое изобилие, умопомрачительная избыточность порождали болезнь. Психика не выдерживала материального натиска, разрушалась, агрессивно реагировала на безудержное множество. Саблин с ненавистью смотрел на витрины, понимая, что они предназначены отвлечь его от насущного поиска, замаскировать своим блеском, формами то ничтожно малое отверстие, в которое желала проскользнуть его жизнь». Ненависть Проханов заботливо зарезервировал для своего полубезумного героя, но можно предположить, что нечто подобное испытывает к этим храмам потребления и автор.
2005-й, кроме прочего, был годом, когда специфически его темы и способы письма — Чечня, роман на злобу дня, «левый поворот» — в смысле, социальная ответственность и имперский патриотизм — стали общеупотребительными: если не в Кремле пока, то в литературе и обществе. Литература переварила, наконец, его тяжелые вещи. После «Надписи» его уже гораздо реже в открытую называют аутсайдером и графоманом. Несколько молодых писателей самозабвенно присягают ему на верность, припоминая, что читали его с детских лет. Он резко расширяет ареал своего обитания, став, например, штатным фактически, обозревателем «Эха Москвы» (и реклама в программах с его участием продается влет). Но буквально три-четыре месяца спустя «Надпись» заштриховывается другим романом — и тоже прохановским.
Весь роман «Политолог», странное дело, воспроизводит сюжет антониониевского фильма «Blow-up», где фотограф, многократно увеличивая снимок, замечает на нем мертвеца. То же и в «Политологе» — главный герой, политтехнолог Стрижайло, скрупулезно анализирующий политический ландшафт, тоже обнаруживает в кустах труп — но не чей-то конкретный, а труп Человека вообще.
Увлечение футурологией Фукуямы и генной инженерией, новый статус — главного телебуффона от оппозиции в кремлевских и либеральных СМИ и переживание нового витка политической деградации, в том числе из-за украденной Кремлем идеологии оппозиции, зачистки Ходорковского, полное разочарование в КПРФ и ставка на рогозинскую «Родину» — вот из чего выкристаллизовался «Политолог».
В Михаиле Львовиче Стрижайло узнается вовсе не политолог С. Белковский, как втемяшилось почему-то всем комментаторам, а карикатурный автопортрет самого Проханова — похожая профессия, похожая биография, то же помешательство на Пскове, похожая коллекция «фетишей», в которой, правда, вместо гильз и фляжек — трусы и бюстгальтеры любовниц, и даже день он начинает с газеты «Завтра», которую читает, «чтобы лучше понять левопатриотические настроения». Как и Проханов в последние годы, он нарасхват — за него бьются лидер КПРФ, президент корпорации «Глюкос», опальный лондонский олигарх и, наконец, директор ФСБ. В «Политологе» есть то, что критик Золотусский в свое время с очаровательной неуклюжестью называл «отрицательной энергией самообнажения». Это не то что палинодия главного редактора «Завтра» (за что ему, собственно, каяться?), но анализ вслух собственного рентгеновского снимка: не подсел ли он на Останкинскую иглу, не слишком ли далеко зашел в своих политических альянсах?
Сувенир, который сам Проханов называет «Слеза Ходорковского».
Как и все прохановские герои последних лет, Стрижайло — челнок, курсирующий между десятками планет: он посещает светские рауты и телешоу, а в промежутке таскается на свидания к своей невесте рыбе палтус, которая прохлаждается в рамсторовском рефрижераторе; это и политический триллер, и мистический раек; десятки голов романа расползлись по огромной территории — но это одно существо, которое единственным напряжением мышц может сгруппироваться в компактную огневую точку, — и вот в конце роман смыкает кольца и предстает клубящимся Пифоном.
Конец — это бесланские сцены: Стрижайло, разглядев на своей «фотографии» тревожащую точку, производит финальное фотоувеличение — и отправляется 1 сентября в Осетию, чтобы оказаться в спортзале школы № 1. Проханов так крупно показывает то, что происходило, потому что там убивали не только конкретных людей — но, по его мнению, Человека вообще, человека как особый биологический вид, человека христианской эры, чтобы расчистить пространство для нового постчеловеческого андроида, продукта генных технологий тайных лабораторий ФСБ. Именно это символическое «перекодирование человечества» — реализованный здесь и сейчас проект будущего из книги футуролога Фукуямы. «Наше постчеловеческое будущее» на пороге и есть «романная ситуация» «Политолога»; роман не просто летопись только что закончившегося 2004 года с его ренационализацией ЮКОСа и Бесланом; речь о свершившейся биотехнологической революции — о почти свершившейся, отсроченной благодаря Стрижайло, который ценой жизни помешал «перекодированию».
В мае 2006-го Проханов крутанул штурвал сильнее прежнего — и, похоже, «Теплоход „Иосиф Бродский“» протаранит-таки мол, за которым укрывались от иронии скептиков самые преданные его читатели — чтобы, затонув, надолго стать рестораном-поплавком, где будут проводиться конференции на тему «Проханов — графоман».
