– Хочешь развиваться культурно и образовательно, Хаким? Пошли.
Я поднялся с бруствера и пихнул книгу за пазуху.
– Пошли, воины, а то имущество свое перед дембелем отморозите.
– Куда?
– Идем изучать произведения зодчества всея Руси, где вам довелось служить.
– А мне это надо?
– Если хочешь учиться в институте, то обязательно. А то спросят тебя: "Что ты, Абусаматов, видел в армии?", а ты, чурка деревянная, скажешь, что только меня, Геру и автомат Калашникова.
– Сам ты деревянная, – сонливо отреагировал узбек. – Пошли. Все равно делать нечего.
Мы побросали лопаты в канаву и перебежали грязную дорогу. По краям четырехполосной дороги лежал грязный, черный снег вперемешку с солью, которой посыпали мостовые.
Обойдя церковь кругом, стараясь заглянуть в высокие окна, за которыми был виден свет свечей, мы подошли к двери. Я взялся за длинную железную, уже поржавевшую от времени ручку и потянул ее на себя. Высокая деревянная дверь церкви оказалась открытой. Я вошел, снял ушанку и запрокинул голову. Своды потолка были расписаны в православных традициях. С главного купола на меня смотрели глаза сына еврейского народа, распятого почти две тысячи лет тому назад на
Земле Обетованной. Вокруг висели иконы, под которыми горели свечи.
Напротив входа через весь зал стоял давно не реставрированный иконостас. Над иконостасом висели золотые лампады, освещая тусклым светом портреты.
– Смотри сюда, – ткнул я пальцем вверх и посмотрел на реакцию солдат.
Мусульмане стояли, подняв головы вверх, и придерживали шапки.
– Шапку сними. Шапки снимите, братья по разуму.
– Зачем?
– В церкви не принято.
– А у нас…
Я дал затрещину Кучкарову, от чего шапка сразу слетела ему в руки. Абдусаматов и Заздаев сразу сняли сами.
– Вот басурмане, – запричитала бабка, стоящая у входа и торгующая свечами, и быстро перекрестилась. – Ты сам-то, сынок, крещеный?
– Нет.
– А ты приди, покрестись. У нас тут батюшка крестит. Доброе дело делает. Вон там угол огораживаем и крестим. Ты не бойся. Солдатики у нас тоже бывают.
– Вроде как не положено мне. Еврей я.
– Ой, батюшки, – всплеснула руками бабка, – Нехрестень. Как же ты живешь, бедненький?
Солдаты уже начали выходить на улицу в дверь, через которую светило яркое солнце, и я развел руки широко в стороны.
– Как Бог дал, бабушка, так и живу.
– Ну, ты если решишь – все равно приходи.
– Спасибо, – поблагодарил я сердобольную старушку. – Это вряд ли.
Возвращаясь в часть, я чуть задержался на КПП и, выйдя оттуда, увидел, что Хаким стоит и пинает ногой снег, в то время, как
Кучкаров и Заздаев уже ушли.
– Чего забыл?
– Я попросить тебя хотел. Ты на русском хорошо пишешь, печатать умеешь. Я с ротный говорил, он характеристику в институт подпишет, но сам писать не хочет. Ты мне можешь написать, чтобы красиво было?
– Как ты думаешь, мне больше заняться в этой жизни нечем?
– "Чепок", – сказал заветное слово Хаким.
– Чего "чепок"? Вы узбеки народ такой – когда вам надо, готовы, что угодно пообещать, а как выполнять…
– Мамой клянусь, ставлю "чепок". Все, что закажешь – все покупаю.
Лады?
– Черт с тобой, сделаю я тебе характеристику.
Армейские дни последних месяцев бежали один за другим, однообразные и невзрачные. Каждый день тянулся чуть длиннее предыдущего. Апрель подходили к завершению. Солнце уже растопило весь снег, но командир части не торопился переодеть солдат в хэбэ из пэша. Зато противопожарная проверка потребовала заменить все огнетушители в части. Получив новые огнетушители, солдаты снимали старые с уже насиженных мест и вешали новые. Не избежали этого и охраняемые посты. Все старые огнетушители были составлены в караульном помещении в ожидании дальнейших распоряжений пожарных. В такой-то день мы и заступили в караул. Гераничеву было вновь не то очень скучно, не то очень весело, и он решил развеять скукоту солдат, объявив пожар на шестом, самом дальнем, охраняемом сигнализацией, посту. Солдаты похватали тяжелые огнетушители и поволокли их за собой к месту назначения. Чтобы никто не сбежал и не позвонил с соседнего поста, не добежав до шестого, Гераничев потребовал сообщить о том, что "пожар потушен" от дежурного по штабу полка. Дежурным по штабу полка был старый капитан Стронов. Он не ждал следующего звания, он проводил время в нарядах, ожидая приказа министра обороны об увольнении в запас. От постоянного времяпровождения в нарядах он засыпал, как солдат-первогодка, и очень не любил, когда его отрывали от этого занятия.
– Пожар!! Пожар!!! Горим!! – Прохоров орал во все горло, врываясь в штаб полка в двенадцать ночи с огнетушителем наперевес.
– Где пожар? Почему горим? – тер спросонья глаза седой капитан.
– Шестой пост горит. Вы разве не видите, товарищ капитан? – глаза
Прохорова были как двадцать копеек.
В голове старого капитана сразу промелькнула мысль, что его не уволят, а выгонят из армии без выходного пособия, как проспавшего такое происшествие, и заставят оплачивать все, что сгорело на складах НЗ. Кожа дежурного стала белой, под цвет его волос, и он выскочил из штаба полка, как ошпаренный через строй солдат с огнетушителями. Склад стоял на месте целенький и невредимый.
Переведя дух, капитан вернулся в здание штаба.
– Шутишь, значит, солдат?
– Никак нет, товарищ капитан. Это лейтенант Гераничев так шутит.
Над всеми.
– Начкар?
– Так точно.
– Значит так, солдатики. Сейчас тихо, скромно и без шума строитесь и идете в караулку. Бежать не надо. Идем тихо и аккуратно.
Понятненько? А с Гераничевым я сам поговорю.
Мы не знали, что и как сказал капитан лейтенанту, но, когда караул вернулся, то Гераничев был тише воды, ниже травы. Все хвалили за остроумие Прохорова и пересказывали оставшимся в караулке случившееся.
В ближайшее воскресенье мне выпало попасть дежурным по роте. В тот день от скуки, взяв в руки календарик, в котором уже давно перестал дырявить пройденные в армии дни, я подсчитал, что ходил дежурным по роте больше пятидесяти раз за время службы. Наряд меня и радовал, и не радовал одновременно. Радовал он меня тем, что вечером в субботу после совсем не спокойного парково-хозяйственного дня всю роту оправили разгружать вагон с цементом. Если во всем мире принято вагон с цементом загонять на специальную платформу, под которую ставился грузовик, и в него ссыпался весь цемент, то в армии мог быть другой, неконвенциональный способ: солдаты лопатами перекидывал через головы в машину летящий, сыпучий цемент, вываленный прямо на рельсы. И вот этого мне удалось избежать, практически нежась в казарме, где не было почти ни одного человека.
