И ещё писали, что «Голицын вбил последний гвоздь в гроб Филби».
Но Филби, как известно, тоже успел сбежать в СССР.
Все эти предательства причинили огромный вред советской разведке. Они вызвали гигантский скандал в правительственных кругах Англии. Расследованием занимались многие инстанции, вплоть до парламента.
Масла в огонь подлил ещё один перебежчик, сотрудник КГБ под крышей советского торгпредства в Лондоне Олег Адольфович Лялин. Он не только подтвердил уже известные английской контрразведке имена агентов, но выдал ещё многие новые.
Правительство Англии, парламентарии были разгневаны до такой степени, что приняли беспрецедентное решение о высылке из Англии сразу около сотни работников советского посольства. В гневе они выдворили многих не причастных к разведке, но пополнили этот список и те, кого не называли предатели, среди них был и Ромашкин. Он передал своих агентов уцелевшему заместителю резидента Волосову Владимиру Павловичу.
Караганов тоже «сгорел», он ходил в посольстве мрачный, его черные одежды очень подходили к траурной ситуации.
Ромашкин улетал из Лондона вместе с другими «персона нон грата».
В прессе шла разоблачительная вакханалия, печатались портреты разоблаченных шпионов. Были среди них не только «грушники», но и «кагэбэшники».
Кстати, знаменитая «кембриджская пятерка» была одной из крупнейших удач разведки КГБ.
В столице Ромашкина ждали неутешительные новости. В ГРУ появился новый начальник, который не знал о прежних заслугах Ромашкина, он даже с ним не встретился, поручил беседу одному из заместителей, человеку тоже новому в разведуправлении.
Генерал-майор Бродов принял подполковника Ромашкина довольно холодно. Хотя Ромашкин не был виноват в изгнании, генерал говорил о случившемся как о провале.
— Теперь дальнейшее использование вас по нашей линии бесперспективно, ваше имя, ваши портреты опубликованы во многих западных газетах и легли в картотеки контрразведок многих стран. Даже под другим именем вас использовать нельзя — фотографии уличат «персона нон грата». Увольнять вас без пенсии несправедливо, осталось недолго дослужить. Придется вам вернуться в штаб сухопутных войск, на вашу прежнюю официальную должность.
Василий подумал — может быть, такой финал к лучшему, устал до изнеможения за последние годы от повседневной нервотрепки.
На этом закончилась служба подполковника Ромашкина в Главном разведывательном управлении Генерального штаба Советской Армии. Ему в спецотделе вернули награды, партбилет, удостоверение офицера Советской Армии.
После этой аудиенции поселился Ромашкин в прежней комнате у Зои Афанасьевны, на Гоголевском бульваре. Теперь она не донимала его расспросами, догадывалась, что у него какая-то особенно секретная работа. Ромашкин, понимая ее, думал с иронией: поздновато вы, Зоя Афанасьевна, меня раскололи — именно теперь у меня нет никаких секретов.
Оставшись один в комнате, Василий перебрал свои скромные пожитки, добавил то, что привез из-за границы, — все уместилось в один отсек одежного шкафа.
Впервые за многие годы Ромашкин надел военную форму и долго рассматривал себя в зеркале, прикрепленном к дверце шифоньера.
Перед ним стоял стройный, подтянутый подполковник, голова его была наполовину седая, мужественное лицо без морщин, хотя шел ему четвертый десяток. Грудь украшали многие фронтовые награды. За годы службы в разведке в мирные дни наград не прибавилось: считалось это обычной повседневной работой.
От себя прибавим то, чего Ромашкин не видел в отражении зеркала. Не осталось следа от былой его веселости, общительности, был он теперь строг, неразговорчив, замкнут, немногословен. Заводить знакомых ему не полагалось по служебному положению, так что со дня поступления в Высшую разведшколу у него прибавились друзья только по совместной учебе, и то немногие. Весь другой огромный окружающий мир для Ромашкина, да и сам он для этого мира был чем-то за рамками, ограниченными секретностью.
Теперь он возвращался в большой мир один-одинешенек: ни квартиры, ни жены, ни детей, ни родственников. Слыхал в управлении, что Миша Чернов все ещё служит, он уже генерал, военный атташе.
Иван Коробов — тоже генерал, начальник разведки военного округа. Другие однокашники рассеяны по всему свету, действуют каждый под своей крышей.
Жизнь вошла в прежнюю спокойную колею. Будто не было выезда за границу. Все это воспринималось как быстролетный сон. Ромашкин ходил на работу, которая была совсем рядом, через дорогу. У него опять было очень много свободного времени. Подумывал — не разыскать ли Анну? Как у нее сложилась жизнь? Наверное, вышла замуж. Такую красивую девушку кто-нибудь обязательно высмотрел. Сердечная рана у Василия теперь уже не кровоточила, боль от разрывающего стыда утихла. Но когда начинал представлять, как он встретится с Анной и будет униженно искать оправдание тому, что она сама видела, рана в сердце начинала ныть как зубная боль. И Ромашкин гнал мысль о встрече и извинении.
Замкнутость и одиночество Ромашкин стал рассеивать стихами. Вспомнил свою тягу к поэзии в юности, и теперь вечерами подолгу сидел над бумагой, писал, зачеркивал, переписывал и опять до бесконечности правил. Из многих написанных стихов один отложил и часто его перечитывал: в нем отразилась грусть последних месяцев. Хоть и не было подруги жизни — но когда-то она все же появится, поэт волен в своих лирических переживаниях.
Судьба разведчика
Вся жизнь моя как степь со сквозняками,
Мела по ней холодная поземка,
В ней одиноко было мне и знобко,
А нервы в кулаке, и сердце — камень.
Ох ты, жизнь моя тайная!
Ох ты, жизнь моя явная!
Всюду смерть стерегла окаянная.
Бывал я и в Лондонах, и в Парижах,
Со смертью танцевал там твист и танго,
Не раз на мушку брали, но я выжил,
И дослужился до высокого ранга.
Ох ты, жизнь моя тайная!
Ох ты, жизнь моя явная!
Всюду смерть стерегла окаянная.
Вот прожил я жизнь, и будто не жил,
Все покрывает тайна строгая,
А то, что в тридцать с сединой, словно снегом,
Так это никого не трогает.
Конечно, жаль, не знают люди,
Что сделал я для них немало,
Спокойно и легко жить будут,
А я свое свершил… и как не бывало.
Ой ты, жизнь моя тайная!
Ой ты, жизнь моя явная!
Подстерегла все же смерть окаянная.
Заметет поземка снежная
И мой холм со звездой на мраморе,
Только ты, подруга моя верная,
Будешь помнить, доживая в трауре.
Мучаясь над стихами и рассказами, Василий обнаружил, что он не подготовлен для литературной работы. Военное академическое образование и служба почти ничего не дают для писательства, разве только богатый жизненный материал. А гуманитарного образования, технологии, законов и приемов творчества Василию явно не хватало.
