что не буду их брать, пока не увижу мужа здесь.
В 9 часов вечера открылась дверь — ввели Леню. Он еле шел. С ним по бокам — люди «в штатском». Мы бросились к нему; откуда-то появился фотограф и начал нас всех фотографировать.
Леня был роскошно одет во все новое. И тут я не выдержала, стала сдирать с него одежды и швирять им в лицо. Кричала: «Убирайтесь вон, чтобы я вас здесь не видела!». Они пытались что-то говорить, но, видно, я и вправду сильно орала — они ушли. Мы переодели Леню — оказалось, что вся одежда мала. Столько раз видя Леню распухшего, толстого, я не подумала, что ему нужна другая одежда. Но брать то, что они дают? Нет!
Одежду выбросила им вместе с чемоданом, который они «заботливо» внесли. Предусмотрели действительно все: даже галстук и к нему заколка, даже запонки (к рубашке без запонок).
Немного успокоились: Леня сидел с мамой и сестрой, его била дрожь: мальчики плакали: папа не смог даже сам раздеться и одеться. Они ему помогали. Вошел лейтенант, предложил пойти за билетами и предупредил, что поезд отходит через час.
В комнату опять вошли все те же сопровождающие, один из них был врач Днепропетровской спецпсихбольницы, и опять фотограф. Предложили мне на подпись бумагу. В ней было написано, что я беру под свою опеку Плюща Леонида Ивановича и обязуюсь, что он не будет заниматься антиобщественной деятельностью.
Очень резко я сказала, что ничего подписывать не буду. Опять потребовала, чтобы они убирались вместе со своим «фотографом (он был фотографом ТАСС, как они объяснили). Леня разволновался, начал просить меня успокоиться, объяснил, что это врач, который его привез.
Было жутко смотреть на Леню, хотелось, чтобы скорее все убирались, чтобы не видеть их. Увидев, что я успокаиваюсь, врач предложил:
— Татьяна Ильинина, мы предполагали вашу реакцию и приготовили второй экземпляр. Подпишите, как вы хотите, в любой редакции.
Я вычеркнула все, что касалось какой-либо деятельности и подписала, что Леонид Иванович Плющ передан мне под опеку.
Вся эта сцена энергично снималась фотографом.
Вошел офицер пограничных войск и сказал, что уже время идти. Мы спустились под конвоем вниз в таможню, вход в которую был оцеплен.
Была оказана и последняя «милость»: обыскав Лёню, ему разрешили остаться с матерью еще несколько минут, пока обыскивали наши вещи и нас.
И опять конвой — прямо к вагону. Через несколько минут поезд тронулся.
Нас провожала Родина — пограничники и люди «в штатском».
Примечание — Послесловие Леонида Плюща
Прошло три года на воле, на Западе. Эмиграция (и эмигрантщина), правозащитная борьба, партии и правительства разных стран, сотни новых друзей и врагов, сотни книг, дел, историй. Западный карнавал и балаган политики.
Я уже давно не «ленинец» и давно — «антисоветчик» в прямом смысле слова. Многое передумано, много нового во взглядах. Больше стало пессимизма.
Перечитывая «Карнавал», вижу спешку, в которой писал, установку на французского читателя, которому многие простые вещи советские надо объяснять, установку настолько сильную, что она сказалась даже на корявости языка.
Сама эта книга стала для меня точкой отсчета в дальнейшем развитии мировосприятия и мироощущения. Имеет ли смысл переделывать то, старое, в соответствии с нынешним восприятием? Разоблачать большевизм, меньшевизм, ленинизм как таковые, спорить со славянофилами, отказываться от части характеристик, выбрасывать те или иные факты?
Имеет ли смысл копаться дальше в самоэволюции? Вряд ли. Когда мне покажется, что я уже достаточно знаю и чувствую Запад, тогда, возможно, будет какой-то смысл писать о западном карнавале — глазами человека «оттуда», глазами жителя уже западного, но бывше-советского, «всё еще марксиста», если вообще какой-либо «изм» имеет самостоятельное значение.
Я лишь чуть-чуть подправил язык, выбросил общеизвестное для читающего по-русски читателя и восстановил «непонятное» иностранцам.
Л. Плющ
Париж, март 1979
В июне 1977 г., во время приема, устроенного президентом Франции Жискаром д'Эстеном в честь Брежнева, французская интеллигенция устроила в театре Рекамье прием нам, советским диссидентам. Франция была с нами, а не с Брежневым. С нами были и Эжен Ионеско, и Сартр, и Симона де Бовуар. С дочерью Ионеско я познакомился раньше, на демонстрации румын, протестовавших против репрессий в Румынии. Слова Ионеско о моей книге растрогали меня. Глотая слезы, я смог только пробормотать что-то о том. что она появилась благодаря в чем-то его «Носорогу». Какие странные петли делает судьба, сколько удивительных встреч с людьми, которые сыграли роль в моем становлении, — Ионеско, Сартр, Тамара Дойчер — жена Исаака Дойчера, Ив Монтан, Хомский, Александр Галич! Мишель Фуко организовал контрбрежневскую ветречу. Таня с Галичем участвовали в спектакле Армана Гатти о психушках, о Гулаге.
Увы, усиление тоталитаризма в Латинской Америке, в Азии и Африке подтверждает это. И США не один раз помогали фашистам.
Чем уже стал Белград.
В 76-77 гг. это снова стало нормой, а не исключением в их «хулиганстве в перчатках».
Декадентом называют в советской критике Владимира Винниченко. Но это несерьезное утверждение. Винниченко — тонкий психолог, близкий некоторыми гранями своего таланта Достоевскому. Ленинское утверждение о нем как об архиреакционном последователе архиреакционного Достоевского далеко от истины. Душевные метания, поиски, психологический анализ надломов у революционеров и контрреволюционеров не означает ни архиреакционности, ни «достоевщины». Ленинские вкусы в литературе примитивны, неразвиты, не поднялись до поисков Маяковского, даже до Луначарского. Считать «Что делать?» Чернышевского литературой — признак отсутствия эстетического вкуса. Увы, примитивность ленинских симпатий в искусстве (в живописи, правда, он поднялся от «передвижников» до импрессионизма) сказалась на борьбе примитивного, лозунгового реализма против настоящего реализма и «модернизма».
Я прошу всех украинских эмигрантов, знавших Надежду Витальевну Суровцеву, читавших ее произведения 20-х годов, прислать мне материалы о ней. Может быть, ее помнят старые австрийские коммунисты и анархисты, деятели пацифистского и женского движения 20-х годов?
Книга «Неопалимая купина» (из украинского аналога серии «ЖЗЛ»), в которой я впервые прочел о султанше Роксолане, Гулевичивне и других известных на Украине легендарных личностях, ныне запрещена «непонятно» за что, т. е. за «украинский буржуазный национализм».
Впоследствии мне удалось прочесть работу выдающегося русского ученого о.
