Торжественное похоронное шествие проводило Виктора Гюго с площади Звезды до Пантеона. За гробом шло два миллиона человек. На улицах, по которым катился этот поток людей, с обеих сторон к столбам фонарей были прикреплены щиты и на каждом написано заглавие какого-нибудь его произведения: «Отверженные», «Осенние листья», «Созерцания», «Девяносто третий год». В фонарях, горевших среди бела дня и окутанных крепом, трепетали бледные огни. Впервые в истории человечества нация воздавала поэту почести, какие до тех пор оказывались лишь государям и военачальникам. Казалось, Франция хотела в этот день траура и славы повторить Виктору Гюго те слова, которые он пятьдесят лет тому назад обратил к тени Наполеона:
О, справим по тебе мы неплохую тризну!
А если предстоит сражаться за отчизну,
У гроба твоего пройдем мы чередой!
Европой, Индией, Египтом обладая,
Мы повелим — пускай поэзия младая
Споет о вольности младой![239]
Этот апофеоз напоминал «пышные погребальные церемонии Востока». Но вот разошлись толпы народа, удалились министры. «Как маршалы Наполеона после прощания с ним в Фонтенбло, старые и молодые писатели, выходя из Пантеона, с облегчением воскликнули: „Ух!“» Малларме же не воскликнул «Ух!», но пожалел, что Гюго будет лежать в Пантеоне среди ученых и политических деятелей, привыкших к куполам парламентов и академий, что его положат в склеп, меж тем как в Люксембургском саду он почивал бы «под сенью дерев иль на просторной поляне».
Люди устают от всего, устают даже восхищаться. Последующие полвека слава Гюго претерпела много превратностей. Стихи новых поэтов — Бодлера, Малларме, Валери — казались более современными, более отвечавшими новым требованиям и более отделанными в каждой строфе. Но без Гюго этих поэтов никогда бы не было, они и сами это провозгласили. «Стоит представить себе, — говорил Бодлер, — какой была французская поэзия до его появления и какой молодой силой наполнилась она с тех пор, как он пришел, стоит вообразить, какой скудной была бы она, если бы он не пришел… и невозможно не признать его одним из тех редкостных и провиденциальных умов, которые в плане литературном приносят спасение всем…» А Поль Валери говорил: «Этот человек был воплощением могущества… Чтобы измерить его силу, достаточно изучить творчество поэтов, возникших вокруг него. Чего только не пришлось им изобретать, чтобы сохранить свое существование рядом с ним!»
Прошли десятилетия. Время, стирающее с лица земли холмы и пригорки, щадит высокие горы. Над океаном забвения, поглотившим столько творений XIX века, архипелаг Гюго гордо вздымает свои вершины, увенчанные яркими образами.
Исторические памятники, ставшие символами эпох и крупнейших событий в жизни Франции, по-прежнему неразрывно связаны с его стихами. От башен Собора Парижской Богоматери до купола Дома Инвалидов, где еще колышутся полотнища знамен, развевавшиеся от его дыхания, от Триумфальной арки до Вандомской колонны — весь Париж предстает перед нами как ода Виктору Гюго, как поэма из камня, где строфами были вершины нашей истории.
Стопятидесятилетие со дня рождения Гюго отмечалось в Пантеоне церемониями, проникнутыми почтительной признательностью и каким-то сыновним чувством. Еще никогда страна и творчество поэта не были связаны так тесно. Больше полувека он был свидетелем нашей борьбы, эхом нашего ропота, певцом наших эпопей. Эта славная, достойная античности близость побуждала его прославлять звоном колокола наши праздники, бить в набат, возвещая о наших бедствиях, похоронным звоном провожать наших умерших. «Еще и ныне его стихи, его страстные вопли, его пыл, его улыбки воздействуют на нас в тишине библиотек и среди каменных надгробий…» Десятого июня 1952 года мы видели, как огромную базилику заполнила сосредоточенная толпа; трехцветные флаги, спускавшиеся с высоких сводов до полу, трепетали при свете прожекторов, как живые блики пламени; в полуоткрытые высокие врата базилики виднелся старый-престарый квартал Парижа, и там, как некогда вокруг Триумфальной арки, огромным круговоротом колыхалась толпа народа, прихлынувшая к паперти храма святой Женевьевы.
«О, трава густая над могилами!» Через несколько дней после официальных торжеств нам захотелось совершить паломничество к могилам двух женщин, которые заслуживают, чтобы их приобщили к этим воспоминаниям. Госпожа Друэ похоронена возле своей дочери Клер на старом кладбище Сен-Манде. Это пустынное место теперь окружают дома предместья. Жюльетта просила, чтобы на ее могильной плите были вырезаны следующие стихи Виктора Гюго:
Когда коснется тьма моих усталых глаз
И в сердце не останется огня,
Мой друг, скажи в тот грустный тихий час:
«О люди, думал он о вас,
И он любил — меня!»
Но ни Жорж, ни Жанна Гюго, ни Луи Кох, племянник Жюльетты, не потрудились выполнить желание всеми позабытой покойницы. Долгое время на голой могильной плите не было ни имени, ни даты. И лишь когда Жюльетта посмертно нашла себе друзей в лице Луи Икара и его супруги, это желание было осуществлено. Ныне Общество друзей Жюльетты Друэ считает своим долгом поддерживать ее могилу, и мрамор надгробия блещет белизной среди развалившихся памятников, покрытых мхом.
В Вилькье маленькое кладбище, поднимающееся по каменистому склону холма, примыкает к церкви и окружено стеной, скрытой густолиственными кустами бузины. Здесь покоятся матросы и лоцманы судов, плавающих по Сене. Близ кладбищенских ворот — место, занятое девятнадцатью могилами двух семейств — Гюго и Вакери. В изголовье каждой могилы там долго цвел розовый куст, и еще в 1914 году Гийом Аполлинер, навестивший кладбище вместе с Андре Бильи, сорвал на могиле Леопольдины белую розу, которую он привез Элемиру Буржу. На могильной плите надпись:
ШАРЛЬ ВАКЕРИ, В ВОЗРАСТЕ 26 ЛЕТ И ЛЕОПОЛЬДИНА ВАКЕРИ, УРОЖДЕННАЯ ГЮГО. ВСТУПИЛИ В БРАК 15 ФЕВРАЛЯ. УМЕРЛИ 4 СЕНТЯБРЯ 1843 ГОДА. De profundis clamavi ad te, Domine
На эту могилу Гюго принес в некий день 1847 года «букет из зеленых веток омелы и вереск цветущий…»
А вот надпись на плите:
АДЕЛЬ, ЖЕНА ВИКТОРА ГЮГО
и рядом, слева, могила другой Адели Гюго, несчастного существа с безобидными маниями, прожившей с 1830 по 1915 год. Справа от супруги Гюго долго сохранялось незанятым место для ее господина и повелителя, хотя и не знали, не предпочтет ли он почивать вечным сном на кладбище Пер-Лашез около своих сыновей и своего отца, генерала Гюго. «Признательная отчизна» сама разрешила этот вопрос, приняв его в Пантеон. Тогда пустующее место избрал для себя Огюст Вакери, пожелав, чтоб его похоронили на кладбище этой нормандской деревни, около его родителей и рядом с той, которую он любил чистой любовью всю жизнь. Он сам сочинил для себя эпитафию:
