Вскоре его осмотрели медицинские светила столицы: Евгений Константинович Сепп, директор клиники нервных болезней Первого Московского мединститута, Иван Юльевич Тарасевич, Егор Егорович Фромгольд, один из лучших терапевтов Москвы, наказавший ставить раз в две недели пиявки, а также беречь от всяческих волнений — как печальных, так и радостных; ибо Снесарев — «хрустальный»: его могут разбить как горестное известие, так и радостное.
Андрей Евгеньевич радовался встречам, друзьям, любовался цветами, как когда-то на Дону, а позже в Карпатах. Но ему всего этого было мало, он словно бы ожидал здоровой деятельности, полной свободы пространственной. Ему хотелось, чтобы кто-то всегда был около. А жизнь шла своим чередом: дети уходили в школу, жена на службу, дочь садилась за машинку — работа была неизменно спешной. И он начал чувствовать себя одиноким. Тогда его из угловой комнаты перевели в первую — проходную, где жили сыновья; дверь в угловую комнату, где теперь спали жена и дочь, оставляли и днём, и на ночь открытой. Так он менее ощущал себя одиноким.
А Москва? Москва если и была одинокой, то разве по своему равнодушию к остальной России, к русской провинции; так в ней было людно, шумно, событийно-празднично: то день физкультурника, то день авиации, то съезд Союза писателей. Всё ломалось, всё строилось. Провалилась, правда, затея с возведением Дворца Советов: не выдерживал грунт новоявленной Вавилонской башни с памятником Ленину наверху, как предусматривалось, видимым даже из Рязани; огромный котлован медленно оседал, его заливали воды. Может, Сталин, и не желавший, чтоб Ленин зримо возвышался на всю былую Московскую Русь, рад был по технической невозможности отвергнуть исполинский проект. Ненавидя так называемую ленинскую гвардию, он, быть может, всё больше ненавидел и Ленина.
15 октября 1934 года в Риге умер Собинов, ему было шестьдесят пять лет. Нежданова и Голованов выступили в печати с проникновенными словами памяти, в редакции хлынул поток писем, во множестве опубликованных. Певца хоронили на Новодевичьем кладбище. Шли артисты со скорбными лицами, двигались три колесницы с траурными венками, катафалк везли лошади в золотых чепраках и с перьями на головах. Масса почитателей и поклонников. Было два оркестра, консерватория пришла со знаменем…
Ничего этого Снесарев не видел, но знал, что похороны из тех, что принято называть пышными, и он вспоминал свои встречи, совместные песни с молодым Собиновым и грустно, спокойно думал о превратностях судьбы.
В тот год разбушевались природные стихии: тайфуны, наводнения, бури-ураганы, землетрясения… Да ещё политические потрясения. В Вене в своём кабинете был смертельно ранен австрийский канцлер Дольфус. В Марселе убиты король Югославии Александр и министр иностранных дел Франции Барту. След потянулся к хорватским националистам. Убили и ранили ещё несколько человек — как всегда бывает у не жалеющих ничьей крови террористов: бомбовый «приговор» никого не щадит из тех, кто оказывается рядом с намеченными жертвами, — ни малых, ни старых. Гибель короля Александра особенно поразила Снесарева, он знал, сколько его знакомых и даже близких нашло добрый кров в Сербии, осело в Югославии.
Куда возвращался он, Снесарев? К какой новой жизни? Что мог он? Как раз в этот год в Москве и стране геополитика была развенчана как лженаука. Сразу нашлись и легионы невежественных борцов с «ложным учением». Дело всей его жизни шло под откос. Англия, Америка, Германия, даже малые, обочные страны пестовали геополитиков, а у нас — «лженаука».
Он ещё раз, как когда-то в Острогожске, вспоминал своих друзей, товарищей, знакомых, причастных «лженауке», поскольку, защищая Отечество, они были геополитиками; и как многое изменилось в мысленном списке — или погибших в Гражданской войне, как Корнилов, Марков, Келлер, или на родине отошедших после, как Лечицкий, Брусилов, Зайончковский, или нашедших вечный покой за дальними рубежами и в ставших самостоятельными окраинах былой Российской империи, как Щербачёв, Келчевский, Филатьев, Болховитинов, Вандам, Юденич, Кондзеровский, Кортацци, или убитых террористами, как Покровский, Романовский, или выкраденных в Париже карательными большевистскими органами, как Миллер, Кутепов, или пропавших без вести…
А живы ли ушедшие в сербские печальные и чем-то родимые края Павлов, Экк, Шляхтин?
И часто болью схватывало сердце ещё вот отчего — брат! Брат Павел, родная кровь как чужая кровь. Им нечего было делить, они не княжеского, или царского, или государственно-служилого рода, там брат брата если не убивает, то изгоняет, ослепляет, ранит из-за власти над градами и весями, землями и подданными. Но что им делить? Да, их род ревнивый. Но у каждого было дело, каждый был талантлив. Как пели они песни на заре молодости! И вот брат словно на другой планете. Он не приехал к старшему брату ни в трудном для него семнадцатом, ни в двадцать седьмом, когда его впервые арестуют (как некий звонок угрозы), ни в тридцатом, ни в тридцать первом, когда Андрей Евгеньевич, ожидая самого худшего в московских тюрьмах, будет дважды приговорён к расстрелу, не проведает в северных лагерях. И даже теперь, когда старший брат в Москве, уже не опальный, уже не опасный, что же он теперь не навестит его? Отзовись, зайди, брат Павел!
Не приедет тот и на похороны старшего брата, но тогда семье умершего будет уже не до обид.
После 1 декабря 1934 года — после убийства СМ. Кирова в Смольном, тогда Ленинградском партийном обкоме, по стране пронеслись очередные чёрные вихри арестов, ужесточений, изгнаний. Из Ленинграда выслали много народу, из Москвы — также. На полный разгон колеса разделались с «бывшими» — до той поры ещё редкоуцелевшими дворянами, офицерами, священниками. Разумеется, не только с ними. Высылали семьями, высылали десятками тысяч. Ходовые тогда минус два, минус шесть — это вовсе не цифры температуры, это означало запрет на жительство в двух или шести наиболее значимых городах. Одним давали минус два — Москва, Ленинград, другим пожёстче, минус шесть — Москва, Ленинград, Киев, Харьков, Одесса, Владивосток. Многих отправляли в Казахстан, Среднюю Азию, Сибирь. Но репрессивная волна семью Снесаревых на этот раз миновала. А у Андрея Евгеньевича снова пошли «геополитические импульсы», он стал живо интересоваться тем главным, что происходило в мире, стал просматривать газеты и журналы, с радостью встречал своих учеников, превращавшихся в серьёзных учёных Тюляева, Губера, Никонова, размышлял с ними о том, что может в скором времени произойти в стране и мире.
Что может произойти? Прошло двадцать лет от начала Первой мировой войны, и завершилась она не так, как думалось и чаялось, и Родина — через так называемые революции — превратилась в погубительницу своих лучших сыновей злохуцшими, откуда взявшимися неисчислимо? И зачем же тогда понесены эти великие жертвы лучших в той войне? Зачем небывалый в мире Осовец? Крепость мужества и гибели. Зачем тот приграничный, от Варшавы недалёкий Осовец, слово дом родной, оборонял его земляческий Землянский полк, корнями из воронежских крестьян? Зачем он держался полгода под страшным огнём тяжёлых орудий, под бомбами и минами, а, впервые в мире выдержав смертоносный газовый ветер, предгибельно задыхаясь, остатками своих рот, харкающих кровью и кусками лёгких, пошёл в последнюю и победную атаку на вражьи позиции — атаку, которая отложилась в драме войны как единственная в мире «атака мертвецов»?
