Что может произойти? Прошло двадцать лет от начала Первой мировой войны, и завершилась она не так, как думалось и чаялось, и Родина — через так называемые революции — превратилась в погубительницу своих лучших сыновей злохуцшими, откуда взявшимися неисчислимо? И зачем же тогда понесены эти великие жертвы лучших в той войне? Зачем небывалый в мире Осовец? Крепость мужества и гибели. Зачем тот приграничный, от Варшавы недалёкий Осовец, слово дом родной, оборонял его земляческий Землянский полк, корнями из воронежских крестьян? Зачем он держался полгода под страшным огнём тяжёлых орудий, под бомбами и минами, а, впервые в мире выдержав смертоносный газовый ветер, предгибельно задыхаясь, остатками своих рот, харкающих кровью и кусками лёгких, пошёл в последнюю и победную атаку на вражьи позиции — атаку, которая отложилась в драме войны как единственная в мире «атака мертвецов»?
Проницательнейший снесаревский ум уже видел всесокрушающий ураган-силуэт Второй мировой войны и снова неичислимые жертвы его Отечества. И Брест, от Осовца совсем недалёкий. И видел облик победы, равный поражению каждой семьи. Победы, которую сведут на нет ненавидящие его Отечество мировые и внутренние силы.
И словно посыл из прошлого — ему часто являлись пространственный континентальный размах России и размах мирового океана в странном двуединстве, словно бы его имперская Родина, после Отечественной войны 1812 года огибавшая земной шар кругосветными путешествиями, по сути, глубоко и неоспоримо открывшая Антарктиду, нёсшая сторожевые службы у Аляски и Северной Америки, будет веками страной побед на пути справедливого мироустройства. Но всё былое — безвозвратное былое, и только слава или бесславие большой крови будут повторяться и повторяться… В этом конечно-несчастном человеческом муравейнике, где смешались древние и новые миры, духовные и физические воители язычества, иудейства, христианства, надменного его протестантского побега, буддизма, мусульманства, тысяч сект, жертвенной веры и баррикадной апостасийности, и над всём этим полем человеческих побед и поражений проливаются кровь и золото.
Евгений Андреевич не переставал волноваться из-за семьи, сокрушался, что ничего не зарабатывает и для родных он «балласт». А между тем занимался с сыновьями математикой, физикой, географией, рассказывал им наиболее существенное из своей жизни, из былого Отечества. По просьбе Милия Фёдоровича Достоевского, внучатого племянника писателя, подготовил автобиографию для справочника востоковедов.
События 1935 года подобны событиям прошлогодним, позапрошлогодним, извечным. Воюют, строят, разрушают, торгуют. Рождаются, по-разному живут, умирают, а то и погибают от кинжала, яда, пороха и свинца… как в древние, как в Средние века, как в новые века. СССР, разрушитель и правопреемник монархической России, продал Японии КВЖД — трагическую дорогу продал, ни рубля в её строительство не вложив, ни костыля не вогнав, да и продал за бесценок. Италия напала на Абиссинию. Подписание советско-французского договора о взаимопомощи на пять лет. Германия вводит воинскую повинность: недолгие годы до аншлюса, а там и до Второй мировой войны. Подписание торгового соглашения между СССР и США. Умерли Мичурин, Циолковский, Козлов, исследователь Азии средневековой. В стране отменена карточная система… Что ещё? В том же году разбился самолёт «Максим Горький». Погибший самолёт с именем пролетарского писателя — не предупредительный ли звонок самому писателю?
В этом ряду, казалось бы, не столь значительное событие — полностью выходит в свет книга Николая Островского «Как закалялась сталь». И всё же… Книга художественно слабая, начало и вовсе ничего доброго не обещающее: главный герой, покамест мальчишка, изловчается насыпать махорки в тесто в доме попа, конечно же, обрюзглого и злого. Снесарев уже хотел было закрыть книгу, но в беглом пролисте выхватил глазами незабытые названия: Шепетов-ка, Киев, Львов — действие книги разворачивалось в знакомых местах, где он три года провоевал. Не без любопытства прочитал про «Даёшь Варшаву!», ранение под Львовом, слова о границе — пусть и корявые, и идеологические, но о границе же: «На границе глаз нужен!»
Главное же в другом — удивительный и наивный образ славянского пафоса, порыва, надежды, мечты о всех счастливящем коммунистическом Беловодье, не ведающих, что Беловодье может обернуться Беломорьем, где на дно морское слепо ложатся затопленные баржи с несчастными узниками, где заключённых терзают гнус и голод, где их морят и расстреливают, где вдоль Беломорканала вырастают — сразу и забываемые — крестьянские кладбища.
И небывалый образ Корчагина, кажется, и забывшего, что он русский, — молодого бескорыстника-чудика, ушедшего с высокоруководящей и высокооплачиваемой должности, готового по пояс в воде стоять, на всех ветрах коченеть и тяжести таскать, и брёвна грузить на платформы, чтобы от заготовленных дров тепло Киеву стало; ни в чём не пожалеть себя, чтобы приблизить всемирное счастье — счастье всех народов земли (автор романа, при создании которого нашлись литературные помощники-подсказчики, будто стыдится слова «русский», едва ли трижды упомянув его).
Снесарев повидал поболее, чем автор книги, да и стократ острее и глубже видел запутанные дороги человечества, и он прекрасно понимал, что человек и страна, которые пренебрегают своими благами, интересами, властными и моральными традициями ради вселенского блага, будут третироваться мировыми властями и общественными мнениями. Желчный смех веками ударяет по бескорыстию.
Весною Андрей Евгеньевич был помещён в недалёкую от дома клинику нервных болезней, но пролежал там недолго: диагноз был поставлен скоро — последствия паралича и сильный склероз, а давать больному прописанные гиперсол, бром и люминал можно было и дома. Ванны, ладно бы, исключались, но исключались и прогулки, а без них он не мог обходиться даже в фронтовые, гибелью грозящие дни. Жизнь в движении, волнении, познании, жизнь под ярким солнцем исключалась. Можно было посидеть на балконе, да и то недолго.
Жена и дочь беспрерывно печатали, Снесарев постепенно обеих стал ревновать к… пишущей машинке. Семья перебивалась случайными заработками и приработками, например, сыновья, у которых по бедности не было даже сменных брюк, выполняли чертежи и составляли карты для разных учреждений. Иногда Андрея Евгеньевича, будто заточёнными крючьями, схватывали приступы тоски, с которой ему трудно было справиться. Память его слабела на глазах родных. Хотя иногда вспоминал строфы, даже целые стихи из Лермонтова, чему радовался, как ребёнок. Но главная его печаль — невозможность помочь близким — усугублялась день ото дня. Он видел, как на износ, ради куска хлеба насущного, тянется жилами семья, а он — безработный, не могущий осилить и малые дела, вынужден на всё это мучительно взирать и исходить болью и невидимыми слезами.
