— Садитесь, — жестом руки указывает мне редактор на близ стоящий стул.
Опускаюсь на краешек и крепко сжимаю руками колени.
— Рукопись ваша очень велика для газеты, но, может быть, если подойдут, напечатаем. Вопрос, как видите, исчерпан.
Встаю, кланяюсь, выхожу и за дверью сталкиваюсь с Лесманом.
— Вы будете напечатаны, и очень скоро, — говорит секретарь.
— Вы попали в хорошее время. Почти все наши фельетонисты на время прекратили работу… Объясню вам завтра, если зайдете.
Уже вечер. Падает первый снег, мокрый, противный снег. А у меня на сердце праздник.
Так чувствует себя избитый человек, когда попадает в больницу, где нежные руки сестры милосердия накладывают ему повязки на больные места.
Второй раз в моей жизни испытываю безмерную радость, непередаваемую никакими словами, никакой музыкой. В большой петербургской газете на третьей странице появляется начало моих очерков «В царстве нищеты».
Занимаю два полных столбца — триста строк. А внизу курсивом «продолжение следует».
— Понимаешь ли ты, что это значит!.. — весело восклицаю я и тычу пальцем в мою фамилию.
Татьяна Алексеевна улыбается и укоризненно качает головой.
— Ты всегда так, — говорит она, — то приходишь в бешеный восторг, то ныряешь головой в безудержную печаль.
— Нет, нет, ты не понимаешь. Ведь я чему радуюсь? Мне не важно, что за каждые триста строк получаю не шесть рублей, как в заплесневевшем «Приазовском крае», а пятнадцать. И не то меня радует, что печатаюсь в столице, а то, что мой труд принят и признан не Розенштейном, а самим Нотовичем!..
— Леша, ты прав. Это имеет колоссальное значение для твоего будущего… Но ты мне вот что скажи: где взять рубль на сегодняшний день?..
Вопрос жены отрезвляет меня, и я немедленно падаю на землю.
— Знаешь что — снесем в ломбард наши обручальные кольца… Что такое обручальное кольцо? Эмблема мещанства… Золотом украшенное слабоумие… И, наконец, ведь мы их на днях выкупим, чорт возьми!
Кольца заложены. Иду в редакцию.
Мое появление вызывает заметное любопытство репортеров, сотрудников и более крупных лиц, занимающих здесь видное положение.
— Поздравляю с хорошим началом, — приветствует меня Лесман.
— Ваш первый очерк, а в особенности классификация нищей братии, всем очень. нравится.
Из смежной комнаты выходит высокий стройный старик-генерал.
Широкие лампасы, сюртук на красной подкладке, золотые эполеты, шпоры, все это производит странное впечатление в обстановке редакции.
— Вот автор «В царстве нищеты», — представляет меня генералу Лесман.
Старик протягивает мне руку.
— Откуда вы почерпали такой материал? Замечательно интересные вещи рассказываете… Где вы встречались с такими людьми?..
— Приходилось… Сам многие годы бродил… — смущенно отвечаю я.
По уходе генерала узнаю от Лесмана, что он музыкальный рецензент газеты и зовут его Цезарь Кюи.
В тот же день знакомлюсь с критиком Скриба. Очень интересный, образованный человек. Впоследствии узнаю, что Скриба, Андреевич и Евгений Соловьев — одно и то же лицо.
— Вас хочет видеть Маркиз, — говорит мне Лесман, вернувшись из кабинета редактора.
— Это кто?
— Вы же его знаете — Нотович! Мы его называем Маркизом за его гордый нрав, — поясняет секретарь.
В черных глазах Лесмана появляются хитрые огоньки.
— Здравствуйте, молодой человек, — приветствует меня Нотович. — Итак, вам повезло — вы появились на странице большой прессы. Это не так-то просто… Вы не думайте, что войти в «Новости» — все равно, что войти в синагогу… Я вам делаю имя. Не забудьте этого.
Благодарю, краснею, кланяюсь и думаю о том, как бы сохранить скромность.
Застаю дома Мишу Городецкого и Потресова. Стараюсь делать вид, будто ничего не случилось, но гости не дают мне быть простым и покойным.
— Вы взгляните на этого человека, — кричит Городецкий, — какое равнодушие в глазах и какое утомление в лице! Можно подумать, что он десятки лет живет в Санкт-Петербурге и печатается в «Новостях». Нет, брат, от меня не ускользнешь… Твой успех надо вспрыснуть, и немедленно…
Приходится сбегать в лавочку.
За столом завязывается общий разговор. Городецкий жалуется.
Его притесняет полиция. Евреям, даже если они журналисты, жить в Петербурге воспрещается.
— Что же ты думаешь делать?
— Буду бороться. А если очень станет туго, то крещусь. Чем я хуже Генриха Гейне?.. Татьяна Алексеевна, я знаю, вы меня любите, но я хочу, чтобы вы любили меня, как сына.
Жена смеется, ласково похлопывает Городецкого по плечу и придвигает к нему селедку.
Не менее озабочен и Потресов. С «Русским словом» дело затягивается. Сытин, говорят, ищет компаньона, а пока что жить надо, а средств нет.
Обещаю поговорить о нем и о Городецком с Лесманом.
Меня благодарят, крепко пожимают руку и пьют за мое здоровье.
Растет в моем сознании чувство гордости, но я всеми силами стараюсь скрыть этот порок от друзей моих.
Идем в гости к Никульцевым — старым друзьям Татьяны Алексеевны и Коли. Живут тесно и бедно. Сегодня здесь довольно многолюдно и шумно.
Говорят о студентах, о забастовке на Путиловском заводе, о безработице и о том, как с каждым днем становится труднее жить рабочему.
Не узнаю моей жены. Она очень оживлена, рассказывает о прошлом, делится своими воспоминаниями о Перовской и Желябове, кратко и сильно рисует картину казни народовольцев.
— Я видела, как на телегах везли их. На груди у каждого висела доска с надписью «цареубийца», начертанной большими черными буквами. Стою, вглядываюсь в лица лучших и честнейших людей страны, а у самой в груди буря. Никогда не забуду, как в предсмертных муках корчились тела повешенных… Вот как умирали революционеры… А сейчас мы сами должны встать на борьбу против рабовладельцев…
Наступает тишина. Маленькое выступление Татьяны Алексеевны производит на присутствующих большое впечатление.
Из рассказов жены я знаю, что она участвовала в движении народовольцев и, будучи шестнадцатилетней девочкой, распространяла прокламации на фабрике Шапшал, где она работала папиросницей, а также прятала у себя в подвале на Лиговке всякую нелегальщину. Но я не мог предположить, что в ней до сих пор живет бунтарка.
Странное чувство испытываю я в этот момент. Я почти писатель, сотрудник большой либеральной газеты, сын рабочего, очутившись среди людей с мозолистыми руками, протестующих против эксплуатации, не знаю, что сказать и вообще как себя проявить в данном случае.
