Чего Аденауэр явно не ожидал и что, собственно, спровоцировало кризис, заключалось в том факте, что на этот раз «Шпигель» разгласил материалы, составлявшие государственную и военную тайну. Канцлер оказался в трудном положении. Его собственные отношения со Штраусом оставались далеко не безоблачными: не далее как в июле 1962 года у них произошло трудное объяснение по поводу ядерных амбиций Штрауса; у Аденауэра они тоже были, но, видимо, он был недоволен формой, в которой их высказал министр обороны. Теперь, однако, дело шло уже не о личных симпатиях или антипатиях: Штраус подвергся атаке со стороны нарушителей закона и его надо было взять под защиту. Было решено начать предварительное следствие но делу об утечке военной информации; Аденауэр 12 октября сообщил Штраусу, что он готовит законопроект, призванный запретить «клеветнические выпады в печати и все такое».
Вскоре, однако, начались осложнения. Следствие по идее должен был курировать министр юстиции Вольфганг Штаммбергер, но у него было большое темное пятно в биографии: во время службы в вермахте военный трибунал осудил его за представление неверной отчетности, подделку документов и разбазаривание военного имущества. До сих нор остается загадкой, знал ли Аденауэр об этом в момент формирования правительства, а если знал, то почему взял в свой кабинет человека со столь подмоченной репутацией.
Но в данном случае важно то, что к моменту скандала со «Шпигелем» он уже точно знал всю подноготную о злосчастном министре и, более того, знал, что той же информацией о нем располагает и редакция «Шпигеля», только придерживает ее до подходящего случая. Нетрудно было догадаться, какого именно: в случае, если бы появилось обвинительное заключение против редакции за подписью министра юстиции, одного вопроса «а судьи кто?» было бы достаточно, чтобы все уголовное дело рассыпалось в пух и прах. Поэтому следствие должно было проходить так, чтобы министр юстиции по возможности не имел к нему касательства, а еще лучше — вообще о нем не знал.
Здесь Штраус допустил первую ошибку. 17 октября, не поставив в известность главу кабинета, он напрямую обратился в службу военной контрразведки МАД с намерением подключить ее к следствию. При этом он сообщил, что против Аугштеина и его заместителя Конрада Алерса на основании показаний ряда сотрудников его, Штрауса, министерства вот-вот будет выдвинуто обвинение в измене родине — не более и не менее. Штраус и не подозревал, что в МАД у Аугштеина есть друзья, которые могут предупредить его о грозящей опасности. Они так и сделали, в результате чего Аугштейн распорядился получше припрятать все материалы, которые могли бы быть использованы против него, а Алерс счел за благо вообще на время покинуть страну, отправившись в Испанию.
Вскоре слухи о том, что Аугштейну грозит обвинение в государственной измене, широко распространились в боннских политических кругах, о чем свидетельствует хотя бы запись в дневнике Кроне за 22 октября. Лишь в этот момент о возбуждении уголовного дела против редакторов «Шпигеля» узнал наконец и Аденауэр; Штраус, который как раз и сообщил об этом канцлеру, позднее утверждал, что тот не высказал никаких возражений или оговорок. Возможно, канцлер просто не обратил внимания на то, что говорил ему министр обороны; его голова была тогда занята другим. Дело в том, что именно вечером 22 октября во дворец Шаумбург прибыли посол США в Бонне Уолтер Доу-линг и сотрудник ЦРУ, доставившие канцлеру срочное послание Кеннеди. При аудиенции присутствовали Шредер, Глобке и главный советник Аденауэра по внешнеполитическим вопросам Хорст Остерхельд. В послании говорилось о том, что президент собирается через несколько часов выступить с телеобращением к нации, где он объявит о введении морской блокады Кубы. Попросив всех присутствующих с немецкой стороны, кроме канцлера, удалиться, Доулинг показал ему копии фотоснимков, сделанных «У-2» над Кубой.
На следующий день, 23 октября, Аденауэр направил Кеннеди послание, в котором выражал безоговорочную поддержку решения американского президента. В нем он высказал также подозрение, что «ракеты на Кубе могут быть предназначены для того, чтобы добиться уступок по Берлину» (об этом думали, кстати, и советники Кеннеди). Так совпало, что как раз в этот день следственный отдел при Верховном суде в Карлсруэ выписал ордер на арест Аугштейна и Алерса и производство обыска в их служебных помещениях и дома. На ужине в честь посла Ирландии, который состоялся вечером этого дня, Штраус отвел Аденауэра в сторону и сообщил ему, что и в его министерстве, и в министерстве юстиции делом «Шпигеля» занимаются статс-секретари, Штаммбергер в стороне. Аденауэр в ответ лишь кивнул.
26 октября, в пятницу, Штраус позвонил Аденауэру в Рендорф и сообщил последние новости: полиция совершила налет на редакцию «Шпигеля» в Гамбурге и ее боннский филиал, здания опечатаны, вход в них сотрудникам редакции воспрещен, Аугштейн и несколько его приближенных арестованы. Канцлер в это время был полностью поглощен записью своей речи, в которой он собирался разъяснить соотечественникам всю сложность момента, переживаемого миром в связи с Карибским кризисом, и которая должна была позднее транслироваться по радио. Поэтому он ограничился пожеланием, чтобы его держали в курсе дела, а вообще пусть Штраус действует по обстановке.
Тут Штраус допустил вторую роковую ошибку. Он получил информацию о том, что Алерс, укрывшийся от ареста в Испании, намерен перебраться в Танжер, где его уже будет вообще не достать. В половине второго ночи 27 октября военному атташе ФРГ в Мадриде была передана телефонограмма, где ему предписывалось немедленно связаться с испанской полицией и передать ей: Алерсу ни в коем случае не должно быть позволено покинуть территорию Испании, его следует немедленно задержать и экстрадировать. Все так и было сделано: Алерса схватили в Малаге, посадили в самолет, следовавший во Франкфурт, где его немедленно после приземления арестовала западногерманская полиция. Штраус, приехав в Рендорф, лично доложил обо всей этой операции канцлеру.
Как тот реагировал на эту новость, остается неизвестным, зато вся общественность Федеративной Республики была возмущена до предела. Все слишком напоминало то, как это делалось в Третьем рейхе, тем более что напрашивалась прямая аналогия с военным и прочим сотрудничеством между Гитлером и Франко периода гражданской войны в Испании. Министр внутренних дел Герман Хехерль, прижатый к стенке разъяренными журналистами, был вынужден признать, что его не информировали о подготовке этой операции. Не более информированным оказался и министр юстиции — упоминавшийся выше Штаммбергер, который не мог скрыть своего изумления всем случившимся. Пресса единодушно говорила о том, что образу демократического и правового государства, который так тщательно создавала для себя Федеративная Республика, нанесен непоправимый урон. Столь же единодушно всю вину возлагали на Штрауса.
