Или суждено так от века России нести этот крест, освящая своей крестной жертвой путь другим народам, часто спасая их. Временами Снесареву приходили такие нелёгкие мысли о миссии России, которые на военном поприще проявлялись наиболее очевидно. Как военный мыслитель, как человек, безукоризненно знавший военную историю своей страны и других стран, он всерьёз, без романтических славянофильских мечтаний об особом пути России видел этот особый путь как путь войн, которым проходила его страна, с неимоверно высокими потерями и наступая, и обороняясь. Но и очевидны для него недобросовестность и корыстный прагматизм «союзников» и «соседей». Поэтому Снесарев по высшему духовному, нравственному измерению не приемлет «лукавого Альбиона». Как и «лукавого Вашингтона» — ещё в начале двадцатого века. А они просто (и он это признавал) ревниво и жёстко блюдут свои интересы. А Россия — всю жизнь в режиме невыгодных начинаний или завершений, она — жертвенница, бескорыстница, всепомощница… а результат? «Не время ли подумать о себе, о своих немощах и сказать претендентам на наше великодушие: довольно, устали, надо же когда-нибудь подумать и о своей разваливающейся избе, и о своих голодных неграмотных детях», — вопрошал и призывал он ещё в первом десятилетии века двадцатого. Это справедливо и вполне соотносится с более поздними словами другого воронежца — писателя Андрея Платонова: «Россия тратилась на освещение пути всем народам, а для себя в хатах света не держала». А разве не так — после Второй мировой войны? Сталинские, хрущёвские, брежневские безвозмездные кредиты, с безоглядной советской помощью зарубежные стройки в миллиарды долларов, горбачёвско-ельцинское убеднение, разорение, разворовывание страны, ненасытные советники, имиджмейкеры, нувориши-олигархи, госчиновники-менеджеры… и несть им числа, nomina sunt odiosa.
Но раздумье Снесарева о России глубже сугубо политического. И даже геополитического. Он прекрасно видел дороги и лабиринты истории, так же как видел соблазны и опасности того, что есть мифология истории. Его восприятие Отечества — историософское. Он чувствует Божий замысел о России. Его публицистика, письма и дневники, педагогика, геополитика, военные, исторические, географические, этнографические труды — это, прежде всего, широкое философское осмысление национального исторического пути России.
Историософия — особая мета русской философии, здесь её бесспорная сила и уникальность. Умение не только видеть поверхностный смысл, как правило, бессмысленных, хаотических событий и подгонять под них какой-нибудь искусственный, заранее изготовленный «кабинетный» смысл, а видеть действие Промысла как высшей мудрости Создателя, и не просто видеть, а душевно принимать все трагические изломы жизни — это то, что отличает русскую мысль. Таковы мысли Тютчева, Достоевского, Леонтьева, Данилевского, Фёдорова, Розанова, Соловьёва, Бердяева, Булгакова, Франка, Лосского, Вышеславцева, Карсавина, Ильина, Флоровского, Лосева, Панарина и многих-многих представителей отечественной культуры.
Другое дело — военный человек, исключительно знакомый с практикой на самом её жестком и грубо осязаемом рубеже. Здесь историософия несколько иного рода — трагический смысл истории раскрывается через военное бытие народа. Здесь уже нет места романтическому образу истории — жесткая чреда военных потрясений, которые пришлось пережить народу, не может не свидетельствовать о его высокой духовной миссии. Это историософия, исполненная трагической военной мудрости народа, чей опыт есть свидетельство реального действия Промысла в истории. Можно видеть истину Божественного величия в лучезарной поступи великолепной природы, порождающей гармонию и лад в душе, а можно видеть кровавую предельность человеческого горя, которое обнажает война. И вот именно здесь, в этом кровавом бессмысленном месиве войны, уничтожающей всё великое и прекрасное, предающей поруганию всё светлое и святое, отрицающей истину, добро и красоту у самых первоистоков бытия, именно здесь и увидеть действие Промысла.
Историософское видение Снесарева, впитав в себя всю теоретическую мысль великих предшественников, прошло через горнило практических, суровых испытаний войны, тем самым получило высшую достоверность и убедительность. Немногие сохраняли мудрость и человеческое достоинство, соприкоснувшись с войной. Но Снесарев не только сохранил неоспоримые нравственные качества человека, но и вынес из жесткого и разрушительного хаоса войны понимание высшего смысла, того светлого луча правды, который наиболее очевиден именно на чёрном фоне войны. Поэтому снесаревская историософия расширяет традиционную геополитику, которая всё же наука, часто чуждающаяся духовных вещей, ограничивающая свой мир сугубо эмпирическими (география и политика) горизонтами. Это историософская геополитика, основанная на понимании духоносного смысла исторического бытия России. Поэтому так сильна провидческая особенность его мысли, дошедшая до нынешнего времени и, возможно, только сегодня могущая быть осмысленной.
Вечный маятник: победа — поражение. Если бы Россия могла закрепиться на американском тихоокеанском побережье, то картина мира была бы иная? Может быть, но колесница истории обратного хода не имеет. Не имеет? Как знать… В плоско-прагматическом смысле не имеет, а в метафизическом, в духовном, в промыслительном? История хранит запасные или возвратные пути. История повторяется как фарс? Чаще она повторяется как трагедия или катарсис.
Обойдём «если бы», якобы не имеющее смысла в историческом бытии, кроме эмоционального, прибегнем к более мягким, опосредованным «будь», «сложись», «осуществись»… Хотя сказать и так: плоский, первичного уровня догматический ум отвергает «если бы» как опасность своим схемам и объяснениям, но историки-интуитивисты, историки онтологических, корневых начал воспринимают «если бы» реально, как астрономы множественность галактик.
Будь Русь тринадцатого века не раздробленной и отрази она монгольское нашествие, наверное, иначе бы сложились судьбы евразийского континента.
Будь Московское правительство в семнадцатом веке умнее в отношениях с Китаем, будь Российское правительство в двадцатом веке умнее в отношениях с Китаем, Японией и Кореей, у России куда меньше было бы дальневосточной озабоченности.
Осуществись успешно русская политическая идея-тяга выхода к тёплым водам (здесь и Константинополь на Босфоре, и Индийский, и Тихий океаны), мир был бы другим, может, более открытым, благоустремлённым.
