Расстрелянных с тем же сопровождением отвезли на Ходынское поле, ставшее позже территорией Московского центрального аэродрома им. М. Фрунзе (!), сняли здесь с машины, опустили в заранее вырытую яму, засыпали негашеной известью, закопали, а землю плотно утрамбовали.
После этого высокое начальство в полном молчании вновь вернулось к своим машинам и разъехалось по домам. У всех были угрюмые лица, и все, за исключением Ульриха, которому предстояло делать доклад Сталину о минувших событиях, в тот день зверски напились. Только по разным побуждениям: Ежов и его сотрудники — от радости (они успешно завершили труднейший процесс, истребили презренную и крайне опасную шайку!), члены суда— от стыда (они отправили на «тот свет» бывших боевых товарищей, многократно награжденных Советской властью, которых столько лет советская же печать превозносила до небес, как «самых выдающихся советских полководцев»). Но что было делать?! В открытую перечить Сталину? Пытаться поднять на него народ и войска? А если не поднимутся?! Значит, остается покориться? Но тогда не прав ли был поэт, говоривший: «Сегодня — ты, а завтра — я»?!
А Ульрих, вернувшись в гостиницу, в которой он жил, в который раз уже рассматривал свою коллекцию бабочек, насаженных на острия, и, прихлебывая душистый чай из стакана в красивом подстаканнике, думал, что человек ничуть не лучше такой бабочки, как бы он высоко ни заносился в своих мыслях, и что очень мало нужно, чтобы он при всех своих званиях и орденах, при самой великой славе пришел к великому бесславию и даже вообще перестал существовать!
Он имел полное основание так думать. По страницам газет катился вал неистовой ненависти и гнева. Главная газета страны «Правда» в своей передовой уже в день процесса, 12 июня 1937 г., сообщала своим читателям: «Острый меч социалистического правосудия обрушился на го— ловы подлой военно-шпионской банды. Вместе с гнуснейшей гадиной Гамарником, покончившим жизнь самоубийством, чтобы уйти от разоблачения и суда, — эти восемь шпионов совершили самые тяжелые злодеяния, какие только мыслимо представить. Они, как Иуды, за фашистские сребреники продались врагу. Эта банда, как установлено, совершила весь круг преступлений, который 133-я статья Сталинской конституции требует карать, как самые тяжкие злодеяния».
Эта стилистика была установкой для печати всей страны. И другие газеты и журналы в течение ближайших месяцев писали в том же духе.
ГЛАВА 22. ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ ПОСЛЕ ЗАВЕРШЕНИЯ ПРОЦЕССА…
Не родись богатым, не родись красивым, а родись счастливым.
Пословица
Дни неслись, как скаковые лошади. Сотрудники Ежова, почти не покидая кабинетов, работали не покладая рук, выявляя новых оппозиционеров, подвергая их арестам. Суды повсюду последних сурово судили, расстрельные команды, как им положено, — истребляли врагов. В Наркомате обороны царило похоронное настроение. Каждый боялся за себя.
Но страна трудилась, как обычно, и военные, скрипя зубами, делали свое повседневное дело. Правда, остатки оппозиции распространяли слух, что Сталин не посмел расстрелять Тухачевского, лучшего из советских военачальников, но отправил его «на отсидку» в один из советских лагерей, хотя там его никто не видел, как и в других местах.
Ворошилов, читая по утрам подборки отзывов зарубежной печати, тяжело вздыхал. Отрицательных отзывов на процесс Тухачевского было слишком много. Чтобы приглушить мрачные настроения в военных верхах, нарком решил устроить бал!
Арвед Аренштам, корреспондент «Последних Новостей», побывал на балу, который формально устраивал наркоминдел М. Литвинов в особняке Рябушинского, видного российского миллионера, одного из организаторов российской контрреволюции и иностранной интервенции. После этого бала Аренштам прислал в свою газету интересный материал, часть которого — в связи с делом Тухачевского! — ниже и приводится:
«Из соседнего, танцевального, зала, доносятся плавные звуки вальса. Молодые дипломаты и военные туда устремляются. Бал открывает Литвинов туром вальса с женой одного посла. Танцует он вальс „по старинке“, как танцевали его лет тридцать назад на интеллигентных вечерин— ках. Английский посол галантно приглашает жену наркоминдела. Госпожа Литвинова танцует лучше своего супруга.
Между тем в кругу молодых атташе вполголоса идет спор:
— Будет ли Буденный танцевать казачка?
Прецеденты есть. Но на этот раз мнения разделяются. Одни считают, что обязательно будет — после ужина. Другие не без основания замечают:
— Послушайте, — не прошло еще и недели со дня расстрела Тухачевского. Все-таки ему сейчас не до танцев!
Внимательно присматриваюсь к лицу человека, который только что подписал смертный приговор своему боевому товарищу Тухачевскому. Нет, ничего не выражает его солдатское лицо! Нет на нем следов душевной тревоги, ни отпечатка бессонных ночей.
Час спустя меня представляют Буденному у буфета, ломившегося под тяжестью всевозможных яств. Любопытная деталь — на серебряных блюдах были выгравированы двуглавые орлы и инициалы «С.А». Посуда была из дворца предтечи Буденного на посту московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича.
Широким, гостеприимным жестом маршал указал мне на белорыбицу и на ведра с икрой во льду, на копченых гусей, заливную птицу, на великолепные закуски и весело сказал:
— Выбирайте. Угощайтесь. За ваше здоровье!
И, слегка крякнув, выпил большую рюмку водки. Гости вообще приналегли на водку, явно отдавая ей предпочтение перед кавказским шампанским, которое разливали в бокалы лакеи в белых перчатках. Закусив и выпив, Буденный решил сказать мне что-нибудь любезное.
— Я по заграницам не разъезжаю и не знаю вашей прекрасной родины. Но надеюсь как-нибудь у вас все-таки побывать!
Признаюсь, я слегка перепугался. Кто знает, какой характер может носить визит маршала Буденного? Я предпочел бы, чтобы он приехал со своей молодой женой, а не во главе Первой конной».
* * *
Этот раут у Литвинова имел для дипломатического корпуса особое значение, ибо это был первый официальный прием со времени расстрела красных генералов.
Дипломаты и иностранные журналисты, жившие в Москве, еще не имели в этот момент точной информации о заговоре Тухачевского. На приеме у Литвинова можно было обменяться мнениями и слухами. Само собой разумеется, во всех кружках, где звучала не русская, а иностранная речь, в этот вечер говорили только о Тухачевском. По особому, неписаному соглашению, из чувства осторожности, имени Сталина никто не упоминал. Говорили просто «он». Постепенно, из различных отрывистых слухов и данных создалась общая картина. «К концу вечера один иностранный дипломат шепнул мне:
