Два с лишним года было дано Григорию, чтобы ходил на воле и пел. «Здравствуй, мой милый покою! Вовеки ты будешь мой. Добро мне быти с тобою: ты мой век будь, а я твой. О дуброва! О свобода! В тебе я начал мудреть, до тебе моя природа, в тебе хощу и умреть».
Для того чтобы быть мудрым, нужно не только много видеть, читать, узнавать, но нужно еще — и это главное — уметь останавливаться, отдаваться всем своим существом покою. Ведь на бегу невозможно сравнивать, а мудрость есть возможность сравнивать. Сравнивать и избирать лучшее, достойнейшее, Он мог теперь сравнивать, потому что, когда тело неподвижно, мысль стремительна и, ничем не стесненная, делает глубокие нырки в прошлое. Он вспоминал, кем он был, — а кем он только не успел уже побывать, какие роли не успел проиграть! Пастух, бурсак, певчий, скиталец, учитель, сочинитель. Сравнивал, чтобы понять: какое же из всех этих лиц есть его истинное? Или, может быть, это лицо еще не проявилось, и его ждут совсем иные поприща?
«Не хочу за барабаном ити пленять городов, но хочу и штатским саном пугать мелочных чинов…»
Нет, это все не его лица. «Не хочу и паук новых, кроме здравого ума».
Он и прежде знал за собой умение сочинять вирши на тот или иной случай. Но то были старательные поделки натренированного школяра. Теперь же обнаруживалось в нем совсем иное — то, чего он и не ждал и не предполагал в себе.
Сковорода-поэт предшествует Сковороде-философу. Большинство своих стихотворений он сочинил в пятидесятые и шестидесятые годы XVIII века. Последующие десятилетия — время философской прозы. Однажды, уже на старости лет, Григорий Саввич решил собрать все, что было написано когда-то в каврайские годы, и стихи более позднего времени, а собрав, выделил тридцать стихотворений в отдельный сборник.
Так появился «Сад божественных песней». Некоторые из старых стихов были снабжены авторскими комментариями, в которых указывались обстоятельства и время написания.
Тематический разбор поэтического наследия Сковороды впервые осуществил русский дореволюционный философ Владимир Эрн. «Сад божественных песней», по Эрну, — свидетельство напряженных внутренних борений мыслителя, сборник открывает нам «душу мятущуюся, глубоко скорбную, исполненную воли страстной, хаотической, трудно насытимой». Такая характеристика основана на очень часто встречающихся у Сковороды упоминаниях о «тоске проклятой», злой воле, о некоем беспрерывно мучающем человека бесе скуки и печали. Но, вопервых, лирика Сковороды — это по преимуществу не автобиографическая, лирика. Конечно же, он пишет о себе, когда восклицает в одном стихотворении:
Ах ты, тоска проклята! О докучлива печаль!
Грызешь мене измлада, как моль платья, как ржа сталь.
Ах ты, скука, ах ты, мука, люта мука!
Где ли пойду, все с тобою везде всякий час.
Ты, как рыба с водою, всегда возле нас.
Ах ты, скука, ах ты, мука, люта мука.
Но это сказано им не столько о себе и о своем, сколько о человеке вообще, об универсалиях человеческого бытования. Скука и тоска Сковороды здесь — не самоощущение частного лица, не психологические переживания комнатного масштаба и уж, право, вовсе не каприз пресытившейся натуры, «страстной, хаотической, трудно насытимой».
Можно ли и применении к Сковороде говорить о «трудно насытимой» воле, если большинство его каврайских стихотворений недвусмысленно посвящены решительному, добровольному самоограничению, развенчанию «воли», теме нищелюбия?
Не пойду в город богатый. Я буду на полях жить,
Буду век мой коротати, где тихо время бежит…
«Довольство малым» делается едва ли не ведущей темой всей его лирики. «Песнь 18я», целиком посвященная этой теме, от начала до конца построена на контрасте «высоких» и «низких» образов и этим своим параллелизмом активно смыкается с народной песенной традицией.
Ой ты, птичко желтобоко,
Не клади гнезда высоко!
Клади на зеленой травке,
На молоденькой муравке.
От ястреб над головою
Висит, хочет ухватить.
Вашею живет он кровью.
От, от! кохти он острит!
Стоит явор над горою,
Все кивает головою.
Буйны ветры повевают,
Руки явору ламают.
Сих шумит дом от гостей, как кабак, —
А мне одна только в свете дума,
А мне одно только не идет с ума.
Пестрое позорище мира, где правит «суета сует и всяческая суета», получает окончательную оценку в чрезвычайно сильной заключительной строфе — ее можно без всяких оговорок поставить в один ряд с державинским переложением 81го псалма. Сковорода изображает здесь еще один персонаж «мирского театра» — нелицеприятную смерть, чье всепожирающее пламя беспощадным светом озаряет ничтожные земные страсти и вожделения.
Смерте страшна, замашная косой
Ты не щадиш и царских волосов,
Ты не глядиш, где мужик, а где царь, —
Всех жереш так, как солому пошар.
Кто ж на ея плюет острую сталь?
Тот, чия совесть, как чистый хрусталь…
Перед лицом смерти должны быть переоценены все ценности дольного мира. Она по только равнодушно уравнивает земную иерархию, не только подчеркивает смехотворность посягательств зарвавшегося человека, она еще и самое справедливость. Ведь не страшна она тому, у кого не может ничего отнять. Отнимется у берущего. И уже отнимается — каждый день, всякий час. Страшный суд, заявленный как итоговая страница всемирной истории, уже и сегодня ежечасно совершается — в плаче, терзаниях, мучительной животной боязни лишиться всего нажитого. Поистине: «Ах ты, мука, люта мука!»
Так под пером Сковороды оформляется парадоксальная диалектика богатства и нищеты. Кто в первую очередь достоин сожаления в этом мире, как не стяжатель, которого ни на минуту не оставляет страх лишиться накопленного?
Возлети на небеса, хоть в версальские леса,
Вздень одежду золотую,
Вздень и шапку хоть царскую,
Когда ты невесел, то всё ты нищ и гол…
Завоюй земный весь шар, будь народам многим царь,
Что тебе то помогает,
Аще внутрь душа рыдает?
Когда ты невесел, то всё ты подл и гол…
Сковорода, как видим, нисколько не преувеличивал, когда, обращаясь к молчаливым собеседникам — Каврайским полям и лесам, ко всей окружающей природе, признавался: «В тебе начал я мудреть». Написать такие стихи, какие он написал тут, можно было, лишь преодолев в себе жизненную неопределенность, поднявшись над всеми испытанными состояниями и выбрав из их множества единственно достойный, отвечающий его духу путь.
