— Да я думал как лучше, подрулим на телевидение, там все поймут, с кем имеют дело, может, прокатим твою замглавшу куда-нибудь…
— Да, там поймут и сделают объявку соответственно тачке. Солидные люди, а с кого, как не с них, брать.
— Об этом я не подумал, — сказал Жека. — Ладно, никого катать не будем.
У него все просто. Признание ошибки следует мгновенно, как из пулемета. Жеку трудно в чем-нибудь уличить, он тут же признается: «Да, я был неправ». И что тут с ним сделаешь?
— Вчера на студии я видел Распутина, — сказал Жека, — он так на меня посмотрел!
— Черт с ним! Если все удастся, большая часть его фанатов перебежит к нам. Только бы эти болваны из центра не подвели.
— Не волнуйся, ребята там опытные, бывшие комсомольские функционеры. Боролись за идеи, а теперь за деньги, я им сказал, что все будет в порядке, почувствуют все после первых гастролей.
— Ты бы мне их показал, — сказал я и тут же передумал: — Впрочем, не стоит, обо мне с ними вообще не веди никаких разговоров. Появилась статья, ах, значит нас наконец-то заметили, вышла программа по телевидению — тоже хорошо. Но не больше. Пойми меня правильно, но я…
— Да перестань ты! Все я понимаю. Мало ли что может быть.
Понял он или нет — не важно, только бы не болтнул лишнее, но до сих пор сомневаться в нем я не имел оснований.
Мы приехали на телевидение, я сказал Жеке, чтобы он ждал внизу, пропуск выписан на меня одного, но я потом за ним обязательно спущусь, если все, конечно, закончится так, как я спланировал.
Кабинет Евгении Федоровны, замглавного детских программ, был заперт. Я опешил: мы же договаривались точно на это время. Я зашел в приемную главного, секретарша сказала, что Евгения Федоровна у главного, у них небольшое совещание, она просила передать, чтобы я ее дождался. Я не хотел слоняться по коридорам, здесь меня слишком многие знают, не хотел мозолить глаза и попросил у секретарши разрешения остаться здесь, в приемной. Она сыпанула передо мной стопку журналов, я стал их листать. И в первом же попавшемся натолкнулся на рожу Лехи Распутина. Плакат на целый разворот, подпись «Супер». Алексей Распутин. Куда он только ни пролез в последнее время — какие-то международные конференции, политические диалоги на радио, интервью в газетах, а уж гастроли! Кажется, что он вообще не появляется в Москве, его тусовка совершает бесконечные набеги, добиваясь при этом одних аншлагов. И все это несмотря на все мои попытки расквитаться с ним как следует. После одной моей статейки ему пришлось худо, филармонии, управления культуры наотрез отказывались иметь с ним дело, я ведь все сделал, чтобы изобразить его шарлатаном и мелким жуликом. Но потом все началось с необычайной силой. И опять эти идиотские высказывания: «Ты сделал ему рекламу…» Впрочем, они во многом правы. У нас так: хочешь сделать артисту гадость, напиши, что он пай-мальчик, хороший и положительный со всех сторон и, можно считать, звезда его закатилась. С моими девочками из «Ах!» такого, не будет. Кое-что я из них выудил: и чердачные компании, знакомые, которых не оттянуть от иглы, и кое-что другое…
Евгения Федоровна первой выпорхнула из кабинета:
— Извини, Юрочка, сейчас мы обо всем поговорим.
Я прошел следом за ней в маленький, но уютный кабинет. Мой в сравнении с этим — берлога, заваленная книгами, кипами писем, старых газет.
— У тебя очень уютно, — сказал я, чтобы с чего-то начать разговор.
— Давно не бывал здесь, а, помнится, забегал частенько, сказала она.
А вот этого как раз и не надо, ни к чему какие-то старые воспоминания, которые не доставляют мне удовольствия. Лет восемь назад мы были в жюри одного фестиваля. Кажется, в Сочи, нет, это в другой раз, то дело было в Ялте. Я тогда на большом банкете крепко принял, она взялась проводить меня до номера, даже сказала известному, ныне покойному композитору, мол, не волнуйтесь за Юрочку, у нас соседние номера, и он доберется благополучно, никуда его не занесет. Занесло меня не куда-нибудь, а к ней. В Москве наши встречи какое-то время продолжались, то угасая, то возникая вновь, я иногда забегал к ней, времена были совсем другие, пристроить кого-нибудь в передачу ничего не стоило, артистическая мизерная ставочка от этого не уменьшалась не увеличивалась. Теперь прошла целая вечность, вспоминать о прошлом — значит чувствовать себя старым. Боже мой, ей ведь за пятьдесят.
— Ты хорошо выглядишь, — сказал я. — В жизни даже лучше, чем на экране.
Она иногда сама вела передачи.
— Если бы ты знал, каких усилий это стоит! Ты молодой и не понимаешь, что в моем возрасте, если дашь себе послабление, женщина рассыпается на глазах. А ты стройный, поджарый, как всегда, будто тебя хорошо провялили и ты не портишься, — то ли сделала она комплимент, то ли решила поиздеваться надо мной.
— Жизнь такая, в основном слишком жаркая…
— Все дерешься с кем-то, кого-то разоблачаешь. Я слышала, ты развелся.
— Окончательно и навсегда. Лучше закончу жизнь в доме для престарелых, чем хотя бы еще один раз, — на этот раз искренне сказал я.
— А я осталась совсем одна. Мама умерла, сын мой далеко, очень далеко…
— Служит где-нибудь на Дальнем Востоке? — предположил я, припомнив, что у него примерно призывной возраст.
— Да нет, и не служил и не на Дальнем Востоке, — сказала она. — Он ведь у меня в строгановском учился. Познакомился с премилейшей англичанкой и сейчас живет в Шефилде. У ее отца фирма. Он в этой фирме работает художником. Оформляет витрины супермаркетов…
— А как у тебя здесь? — я покрутил головой по сторонам, стараясь объять весь телевизионный домище.
— С этим все в порядке… Это раньше из партии могли попросить, а теперь наоборот, все завидуют. Изменились времена, Юрочка, изменились. Ему там хорошо. Приезжает и говорит: «Не представляю, мамочка, как я мог жить в этом дерьме?!» А мне, поверь, обидно… И, конечно же, одиноко. Была я у него уже дважды. Все там очень хорошо. Нам даже представить трудно…
— Представляю — бывали, ездили, — сказал я.
— Одно дело отели, копейки в кармане, а другое — когда видишь, как живет твой единственный сын, совсем иное… Но ведь я туда не поеду, там я никому не нужна, а здесь одиночество уничтожает…
— И все равно я радуюсь за тебя. То-то вижу, ты превратилась в английскую леди…
Она сказала, что ей это очень приятно слышать, особенно от меня, человека из тех немногих, кого она вспоминает с удовольствием, но я ведь пришел не для обмена комплиментами, у меня какое-то очень срочное дело, и она поняла по голосу, что я горю, — так мне необходимо кого-то срочно раскрутить…
