оценки «свой – чужой» стали в принципе превалирующими и определяющими их поведение. Может быть, все дело в том, что их долго били, и в том, что они вынуждены были жить как узкая группа, защищаясь от ударов со всех сторон, и поэтому когда они приобрели некоторую власть, то использовали ее в том духе, в котором были воспитаны. Я лишь подчеркиваю сейчас различие культур двух поколений, сменивших друг друга, – вот что должно быть известно, должно быть понятно. Я далек от позиции осуждения, но я вместе с тем думаю, что вот
такая [их] позиция – и это то, что я извлек из опыта общения со всеми этими людьми, часто совместной работы с ними, столкновений, – сделала для них в принципе невозможным занятие наукой. Нельзя быть ученым, мыслителем с такими ценностями, с такой культурой. Вот что, на мой взгляд, важно.
Итак, я вам сказал, что весной или летом 1957 года Владимир Зинченко познакомил меня с Петром Алексеевичем Шеварёвым. Шеварёв начал представлять мои статьи в «Доклады АПН РСФСР», и когда Борис Михайлович Теплов отказался вести наш семинар, а наши контакты с Петром Алексеевичем к этому времени уже сложились, окрепли как-то, то, естественно, мы пришли к нему и попросили возглавить наш семинар.
Он подумал и сказал, что с радостью принимает предложение и что только надо придумать семинару название. И где-то в феврале или в первых числах марта 1958 года мы сотворили это название – «Комиссия по психологии мышления и логике», и с марта 1958 года комиссия начала свою работу. Комиссия объединяла целый ряд – ныне ведущих и известных – психологов, логиков, методологов. Она собиралась обычно в Малой аудитории, или в Малом практикуме (как это тогда называлось), на втором этаже.
Пётр Алексеевич всегда сидел не за большим столом на возвышении, а за столом внизу. Он не пропускал ни одного заседания комиссии в начальный период ее работы, пока был здоров, – где-то до 1964 года, то есть первые шесть лет. Считал это своей первейшей обязанностью. Несколько раз он приходил на заседания комиссии в плохом самочувствии, причем однажды, когда я его спросил, зачем он это делает, сказал, что боится пропустить заседание, поскольку может «вывалиться» из контекста и тогда хуже будет понимать, что здесь происходит. Часто он говорил, что чувствует себя молодым и ему кажется, что он оплачивает свой долг перед Георгием Ивановичем Челпановым. И однажды, я помню, он так разволновался, что подошел ко мне, пожал руку и сказал: «Вы знаете, вы говорите почти как Георгий Иванович». И я понял, что старик сказал нечто самое сокровенное… И отношу его слова не к своей манере речи, а привожу их как пример его отношения к его молодости, к прошлому, к Челпанову, к комиссии и ко всему тому, что происходило на ней в те годы.
Конечно, он никогда не выходил за пределы тех представлений, которые сформировались у него в период его работы с Челпановым, то есть он по-прежнему жил в представлениях, что, скажем, психологическое отличается от логического тем, что оно фиксирует причинные связи и зависимости в течении мысли, в то время как логика этого не фиксирует. Но, в отличие от других видных психологов, он всегда понимал то, что происходило на обсуждениях, его суждения всегда были очень точными и схватывали существо дела.
На всем протяжении первого периода работы Комиссии он сохранял способность, возможность, умение держать в своем сознании довольно сложную проблематику и ходы дискуссии. И даже когда дискуссии приобретали несколько сумбурный и очень острый характер, когда происходили очень резкие столкновения мнений и мне иногда начинало казаться, что очень трудно ухватить существо этих расхождений и что он потерял ориентацию в развертывании мысли, – потом всегда оказывалось, что я не прав и что он по-прежнему удерживает это понимание. Он был одним из немногих психологов института, которые и в очень преклонном возрасте продолжали жить развертывающимся содержанием мысли и обсуждать подлинно научные проблемы. Его исключительная доброжелательность к самым разным чужим точкам зрения, его постоянное сочувствие новым идеям, его широта были теми качествами, которые во многом определили успешную работу комиссии в те годы.
Чуть-чуть позже начала работы комиссии в моей собственной жизни тоже произошла большая перемена. В апреле 1958 года я ушел из школы, где проработал уже семь лет, и поступил редактором в издательство Академии педагогических наук РСФСР, в редакцию «Педагогического словаря» [48] – вести раздел психологии.
Я уже упоминал, что там начал работать в качестве издательского редактора «Докладов АПН РСФСР» Василий Давыдов, потом он перетащил туда из экскурсоводов Якова Пономарёва, потом Матюшкина, а затем и меня. Яков Пономарёв месяц или два просидел в редакции «Педагогического словаря» и ушел в книжную редакцию. Готовились к изданию многие работы – Леонтьева, Рубинштейна и других, – и, собственно, Давыдов, Матюшкин, Пономарёв и были теми, кто приводил в порядок и издавал в то время эти работы, а иногда и приписывал именитым авторам некоторые из своих мыслей.
Я начал работу в качестве редактора «Педагогического словаря» по разделу психологии. И когда Яков Александрович вводил меня в новое хозяйство, он сказал: «Вот тебе огромное количество статей, они на 90 % совершенно бессмысленны, редактировать их бесполезно – там нечего редактировать. И поэтому если ты перепишешь их все по-новому, то таким образом освоишь психологию».
Надо сказать, что это были пророческие слова.
– Это синий двухтомник?
– Да. Надо сказать, что я там никак не фигурирую, поскольку заведующий редакцией Кантор потом, когда я ушел сначала в книжную редакцию, а затем в Институт дошкольного воспитания, в знак своего плохого отношения ко мне «вырубил» мою фамилию. Хотя примерно с десяток статей просто написаны мною (и мне за это заплатили), а все остальные статьи раздела «Психология» практически были переписаны мною.
– Вы можете вспомнить некоторые из ваших статей?
– Да, могу. Например, статья «Лев Семенович Выготский»…
Когда меня брали на работу, то предупредили: «Работа над словарем длится пять лет, состояние ужасающее, все деньги, выделенные на написание статей, истрачены, поэтому заказывать новые статьи взамен написанных уже нельзя. Все, чем вы владеете, – это редакторские деньги. Поэтому рассчитывайте в основном на себя. Срок – четыре месяца».
Я занимался словарем немножко больше года. Столкнулся с огромным количеством людей, числящихся авторами статей, – галерея их прошла передо мной. Расскажу только о некоторых смешных эпизодах.
Первое столкновение у меня было с Николаем Ивановичем Жинкиным. История и судьба Жинкина, одного из создателей психолингвистики в нашей стране, принадлежавшего к старшему поколению психологов, очень интересны. Он несколько лет уже занимался психологическим разделом словаря. При первой нашей встрече он мне пожаловался, что никак не может удержать в голове всю эту массу статей.
Николай Иванович Жинкин
– Я, – говорит, – занимался какими-то отдельными разделами психологии, а тут на меня свалилась вся психология в целом, и я не знаю, что с ней делать.
Я спросил:
– Николай Иванович, а зачем вы за это взялись?
– Как взялся? Меня просто вызвали к директору, протянули толстый том и сказали: ты теперь за него будешь отвечать. И меня никто не спрашивал, хочу я взяться или нет.
И вот представьте себе его положение, когда перед ним появился молодой человек (причем через некоторое время он выяснил, что даже не психолог по образованию), который очень свободно оперировал всеми психологическими понятиями. Надо сказать, что я находился в том возрасте, когда все кажется очень простым, ясным, четким, и готов был написать заново всю психологию – не только педсловарь, но и все учебники заодно. Это был очень наивный и смешной период – такого рационалистического подхода ко всему в жизни, когда по всем вопросам имеются определенные мнения и молодой человек считает, что они правильные.
Николай Иванович Жинкин смотрел-смотрел на меня с большим удивлением и однажды сказал:
– Знаете, вы – восьмое чудо света.
– Почему?
