После бегства Наполеона московская деятельность Ростопчина, отчасти скоропалительная и непоследовательная, была направлена на борьбу с эпидемиями и грабежами, разрешению споров по разворованному и погубленному в пожаре имуществу, преследование мартинистов и уличенных в сношениях с французскими войсками лиц. Он стал желчен, раздражителен, все чаще впадал в ипохондрию, так как тяжелому обыденному труду предпочитал яркие геройские поступки. Все это имело плачевные последствия. Москвичи возненавидели его, обвиняя во всех мыслимых и немыслимых грехах, приписывая даже казнокрадство и жульничество. В сентябре 1814 года последовала бесславная отставка. «Кроме ругательства, клеветы и мерзостей, — жаловался Ростопчин, — ничего в награду не получил от того города, в котором многие обязаны мне жизнью».
Пробыв без дел несколько месяцев в Петербурге, отставной московский градоначальник уехал за границу, где провел восемь лет, и, в отместку неблагодарным соотечественникам, стал писать и разговаривать исключительно на французском языке. В европейских городах он пользовался почетом как организатор ополчения против наполеоновского нашествия. В Ливерпуле новую городскую площадь назвали его именем. В Испании вошло в поговорку крылатое выражение, если собеседник говорит о чем-то страстно и правдиво: «Это Ростопчин!» Хозяева гостиниц отказывались брать с него плату, как со знаменитости, привлекающей к ним туристов. Только на родине его не вспоминали.
В Москву Ростопчин вернулся в 1823 году шестидесятилетним стариком, проболел два года и умер 18 января 1826 года. Похоронили его на Пятницком кладбище рядом с могилой угасшей несколькими месяцами раньше дочери Елизаветы. Своих соотечественников он так и не простил до смертного часа за то, что отвернулись от него, и на могильной плите завещал начертать эпитафию собственного сочинения:
Посреди своих детей
Покоюсь от людей.
Современники Ростопчина разделились на два противоположных лагеря в мнениях о нем. Нам, потомкам, не легче прийти к какому-то однозначному суждению об этом примечательном человеке. Может быть, понять его нам помогут его необычные сочинения, часть их собрана в книгу «Ох, французы!», изданную в 1992 году в Москве, в городе, которому он отдал столько пыла, энергии и сердца.
Пиит осьмнадцатого века. Цензор Петр Афанасьевич Пельский (1765–1803)
Кроме специалистов мало кого нынче интересует русская литература XVIII века. Если и помним имена Фонвизина, Державина, Радищева, то лишь благодаря багажу школьных лет. Нам их творчество кажется тяжеловесным, маловразумительным, чересчур назидательным. А уж о таких корифеях того времени, как Львов, Комаров, Плавильщиков, чьи сочинения обходит стороной школьная программа, и вовсе не вспоминаем, хотя в энциклопедиях им отводится почетное место. Что же говорить о пиитах осьмнадцатого века, чье имя не встретишь ни в одном словаре, о которых даже знатоки истории русской литературы не ведают! Предложи кому-нибудь почитать русский журнал той поры, от тебя побегут, как от прокаженного. Надумал, мол, невесть что, тогда по-русски двух слов на бумаге связать не могли, а мы утруждай глаза.
Возражать на подобное отношение к нашей младенческой светской литературе без аргументов — напрасный труд. Поэтому приведем ниже по одному отрывку — поэтическому и прозаическому — из книги московского цензора Петра Афанасьевича Пельского, о жизни и деятельности которого история умалчивает.
Фалалей
Раз в роще летнею порою
Лежала я наедине.
Его увидя пред собою,
Я притворилась в крепком сне.
Раскрыта грудь моя вздымалась,
Манила прелестью своей…
Но он прошел… и я осталась.
О Фалалей, о Фалалей!..
Крючок
Проклятый крючок! К чему так сжимать прекрасную грудь моей любезной? Лилии и розы рождаются быть свободными. Прошу тебя, не тесни более сокровищ, которых любовь моя от тебя требует.
Что сделали тебе прелестные два шара, тобою удерживаемые, чем заслужили оковы и за что томятся в темнице?
Не видишь ли ты, как они с тобою борются, как ищут высвободить себя, как они показывают чрез быстрое свое биение, что узы не для них соделаны.
Ты мне не внимаешь, не хочешь мне возвратить предмета моих желаний! Венера отмстит тебе за меня. Так, жестокий! Так, сама Венера, которую ты уязвил однажды, когда она хотела отцепить тебя и отдать свои прелести ласканиям любовника.
Нет, не были похожи на нудных долдонов наши предки, они умели и смеяться, и зубоскалить, и шутить. Их искусству литературно излагать свои мысли могут позавидовать многие из нынешних профессиональных сочинителей. Почитайте, к примеру, современные некрологи. Это набор шаблонных фраз, одинаково подходящих к любому умершему. Не то у предков. Возьмем того же Пельского. О нем поместили один лишь некролог — в «Московском вестнике», присланный по почте неизвестным. В нем присутствует искреннее чувство и в помине нет казенных выражений, в нескольких строчках нарисован живой образ почившего человека.
«Происходя от одной из хороших русских фамилий, воспитан в Москве и отличался глубокими своими познаниями. Никто не смеет оспаривать, что Пельский обладал отличнейшими сведениями. Кто только знал его, всякий скажет, что он имел удивительно пылкий разум. Доказательством тому все сочинения его. Он был предприимчив, смел, отважен, причиной чему полагали излишнюю доверенность его к самому себе. С друзьями — откровенность, со знакомыми — политика и чрезвычайная вежливость со всеми служили не последним его украшением.
Начитанность Вольтера и других последователей оного была отчасти для него гибелью. Наружно он почти во всем следовал правилам общим, но в душе был вольтерьянец.
Что касается до сочинений его, то оных весьма немного, а гораздо более переводов. Слог его довольно чист и правилен. Чему отдать преимущество — стихам или прозе, — не знаю. Кажется, что то и другое имеет свою цену и свой вес. Из переводов Пельского в особенности могут отличиться роман Ад ель де Сенанж «Ефраимский левит», поэма Ж. Ж. Руссо и прочее. Другие мелкие сочинения и переводы его напечатаны особо под названием «Мое кое-что» с приложением чрезвычайно сходного силуэта автора и стихов на кончину его, сочиненных Н. М. Карамзиным.
Отважная предприимчивость перевести и напечатать во время бытности его цензором известного «Кума Матвея», сочинения чрезвычайно дерзкого, была, говорят, причиной преждевременной кончины его. Он раскаивался в неосторожности своей, но все уже было поздно — перевод был напечатан и вышел в продажу. Запрещение оного имело сильное влияние на него, так что черная мысль о преступлении прав своих произвела впоследствии апоплексию, от которой он окончил и жизнь свою. Вот пример для молодых авторов, вступающих на поприще литературы с самолюбивой доверенностью к самому себе!..
