Умеренные, еще умерившись под блоком, всему покорились. Выслушали указ о роспуске и разошлись.
Все это очень хорошо. Все это, само по себе взятое, прекрасно и может быть полезно... в свои времена. А когда немец у дверей (надо же помнить), все это неразумно, потому что не действительно.
Царь последовательнее всех. Он и возложил всю надежду на чудо.
Пожалуй, других надежд сейчас и нету.
Впрочем, это неинтересно повторять унылое «надо было...» Важнее знать, что сейчас надо, и хотя это очень трудная задача — попробуем анализировать положение далее.
Вспомним исходную точку: ОТСТОЯТЬ РОССИЮ ОТ НЕМЦЕВ. Уже выяснившееся, непременное условие для этого: немедленная и коренная перемена политического строя.
Умеренно-левые наши политики — только они! — имеют организационные способности. И если бы они понесли эти способности, и свое значение, и готовность к жертвам не вправо, а влево, — получилось бы движение к перелому. Ибо возможность перелома находится: влево от умеренных и вправо от левых, как раз между ними.
Правый блок свел возможность осуществления перелома к минимуму.
Наоборот, БЛОК ЛЕВЫЙ, т.е. соединение УМЕРЕННЫХ с ЛЕВЫМИ, и только он один, мог бы найти и действительные средства к осуществлению перелома.
В данном же состоянии, действенных, действительных, путей и средств нет ни у кого.
Левые знают свои средства: забастовки, личный террор... Они совершенно не годятся. Каждый час забастовки ослабляет армию; при данном положении этот час может растянуться неопределенно и превратиться в уличные бунты со всеми последствиями (самое страшное).
Между тем, если бы умеренные, приняв искренно и уже безоглядно лозунг «перелома», сблокировались бы с левыми в Думе, — они могли бы приложить к их кругам свои организационные способности и политические навыки.
Получилась бы внутренняя революционная сила, но сама себя сдерживающая от всех не своевременных выступлений.
Нам сейчас нужен, необходим, — только один рубль. Не надеясь на рубль умеренные мечтают о сорока пяти копейках. Но смиренно попросить «хоть сорок пять копеечек» — верное средство получить в ответ оплеуху или «дурака».
Потребуйте рубль двадцать. Но требуйте, — не просите. Тотчас полезут за кошельком и выложат заветный рубль. Надо, чтобы была опаска: не дашь рубля весь кошелек возьмут.
От просьб опаска не родится, а от недоброго — добром ничего получить нельзя. Ничего.
Продолжение «Современной Записи» в СПБ-ге. 4 Сентября.
Мы еще не вернулись совсем в город, приехали всего на несколько дней. Беру свою книгу для записывания хроники. Поразительно все идет «по писанному».
Но сначала общее.
Варшава давно сдана. И Либава, и Ковно. Немцы наступают по всему фронту, все крепости сданы, очищена Вильна, из Минска бегут. Вопрос об эвакуации Петрограда открыт. Тысячная толпа беженцев тянется к центру России.
Внутреннее положение не менее угрожающе. Главнокомандующий сменен, сам царь поехал на фронт.
Думский блок (ведь он от к.-д. до националистов включительно) получил только свое. На первый же пункт программы (к.-д. пожертвовали «ответственным» министерством, лишь попросили, скромно и неопределенно, «министерство, пользующееся доверием страны») — отказ, а затем Горемыкин привез от царя... роспуск Думы.
Приказ еще не был опубликован, когда мы говорили с Керенским о серьезном положении по телефону. Керенский и сказал, что в принципе дело решено. Уверяет, что волнения уже начались. Что получены, вечером, сведения о начавшихся забастовках на всех заводах. Что правительственный акт только и можно назвать безумием. (Не надо думать, что это мы столь свободно говорим по телефону в Петербурге. Нет, мы умеем не только писать, но и разговаривать эзоповским языком).
— Что же теперь будет? — спрашиваю я под конец.
— А будет... то, что начинается с а...
Керенский прав и я его понимаю: будет анархия. Во всяком случае, нельзя не учитывать яркой возможности неорганизованной революции, вызываемой безумными действиями. Правительства в ответе за ошибки политиков. «Умеренные» просьбы должны давать правит, реакцию. Лишь известная политическая неумеренность может добиться необходимого минимума.
А только он спасет Россию. Его нет — и каждый день стены сдвигаются: стена немцев и стена хаотического бунта внутреннего. Они сдвинутся и сольются. Какие возможности!
Я не стану повторять все то же, все то же: ответственность всецело лежит на кадетах, которые, не понимая момента, выбрали блок с правыми вместо блока с левыми. Борьба с Пр-вом посредством олибераленья правых кругов — обречена на крах. Ведь надо же знать, когда и где живешь, с кем имеешь дело. И это «политика»?
Да зачем, почему, для чего снизошло бы Пр-во к покорнейшим просьбам Милюкова с Шульгиным и с Борисом Сувориным? (он тоже за блок и «доверие»). Пр-во не боится никаких разумно-вежливых слов. Анархия не боится, ибо ничего не видит и не понимает. В предупреждение «злоумышленных эксцессов» (видали, мол, виды!) этот рамоли-Горемыкин созвал к себя на днях... всех градоначальников. У цензуры пока заметны признаки острого помешательства, но вскоре она просто все закроет, и когда на улицах будут расстрелы — газеты запишут усиленно о театре.
Правительство, в конце концов, не боится и немцев.
Но неужели наши главные «политики», наши думцы, кадеты, неужели они о ею пору еще не убедились бесповоротно, что:
БЕЗ ПЕРЕМЕНЫ П-ВА НЕВОЗМОЖНО ОСТАНОВИТЬ НАШЕСТВИЕ НЕМЦЕВ, КАК НЕВОЗМОЖНО ПРЕДОТВРАТИТЬ БЕССМЫСЛЕННОЕ ВОССТАНИЕ?
Я хочу знать; это нужно знать; ибо если они в этом еще не твердо убеждены и действуют, как действуют — то они только легкомысленные, ошибающиеся люди; а если убеждены, и все-таки по своему, бесплодному (вредному) действуют, — они преступники.
Так или иначе — ответственность лежит на них, ибо, по времени, им должно действовать.
В Петербурге нет дров, мало припасов. Дороги загромождены. Самые страшные и грубые слухи волнуют массы. Атмосфера зараженная, нервная и.. беспомощная. Кажется, вопли беженцев висят в воздухе... Всякий день пахнет катастрофой.
— Что же будет? Ведь невыноси-тель-но! — говорит старый извозчик.
А матрос Ваня Пугачев пожимает плечами:
— Уж где этот малодушный человек (царь), там обязательно несчастье.
«Только вся Рассея — от Алексея до Алексея».
Это, оказывается, Гришка Распутин убедил Николая взять самому командование.
Да, тяжелы, видно, грехи России, ибо горька чаша ее. И далеко не выпита.
Третьего дня было жарко, ярко, летне. Петербург, весь напряженно и бессильно взволнованный, сверкал на солнце. Черные от людей, облепленные людьми, трамваи порывисто визжали, едва брали мосты. Паперть Невского костела, как мухами, усыпана беженцами: сидят на паперти. Женщины, дети...
