И в сцене перед приходом Азазелло в конце романа:
«— Ты решительно ни о чем не думай, а выпей водки, — заговорила Маргарита, усаживая любовника в кресло. Поэт протянул руку к серебряной стопке…» –
Булгаков вписывает над строкою — алое: «…усаживая любовника в алое кресло».
И еще вписывает над строкою — темной: «…к темной серебряной стопке». (Может быть, пробуя соединить это ощущение старого, старинного серебра с темным цветом извлеченной Азазелло бутылки, которая в конце концов, после ряда вариантов, в последней редакции появится «из темной гробовой парчи» — и не бутылкой, а кувшином.)
Красный цвет потом займет очень важное место в романе. Но излишних повторов не будет: ни алого кресла, ни красной, как кровь, помады. Сдержанность и экономия средств заботит автора не меньше, чем удачно найденный прием. Впрочем, темное серебро тоже окажется не обязательным. Как не понадобится и помада: для Маргариты-ведьмы достаточно традиционной «мази» — крема…
А красно-белое вступает не сразу. Ср. как описан во второй редакции романа Понтий Пилат, сидящий в своем вечном и беспокойном сне среди скал в белой римской тунике: «…За столом сидел человек в белой одежде, не доходящей до голых колен, в грубых сапогах с ремнями и перепоясанный мечом». И как далеко отсюда до белого плаща с кровавым подбоем!..
Связь красного и белого в романе, по-видимому, впервые прорезывается — может быть, поначалу случайно, может быть, поначалу неосознанно — в сцене гибели Берлиоза, отталкиваясь, как почти всегда у Михаила Булгакова, от внезапно заигравшей конкретной детали.
В данном случае — от этого «стеклянного ящика», загоревшегося красным и белым — напрасным! — предупреждением об опасности… Деталь повторяется — может быть, так же спонтанно — в белом от ужаса лице и красной повязке вагоновожатой… И уже отсюда, дробясь и отражаясь, уходит в зеркала романа.
Вот он — самый ранний сохранившийся текст (вторая редакция): «…Тут в темнеющем воздухе на него брызнул слабый красный и белый свет. Вспыхнула над самой головой вывеска „Берегись трамвая!“ Из-за дома с Садовой на Бронную вылетел трамвай…»
Как видите, красно-белому еще сопутствует эпитет: слабый. И следующий момент: «Берлиоз упал на рельсы…», и дальнейшее продолжение этого момента: «Он лицом к трамваю упал. И увидел, что вагоновожатая молода, в красном платочке, но бела, как смерть, лицом» — еще разорванны, а главное, отдалены отвлекающими подробностями от красно-белой вспышки.
В третьей редакции, диктуя Елене Сергеевне сцену гибели Берлиоза, писатель почти повторяет приведенный выше текст: «…Но тут в темнеющем воздухе на него брызнул сверху слабый красный и белый свет. Над самой головой вспыхнула вывеска „Берегись трамвая!“ Тотчас с Садовой на Бронную и вылетел этот трамвай…» Упавший Берлиоз поворачивается на левый бок и видит над собою «в ослепительно освещенных стеклах женскую голову в красном платочке. Лицо женщины было бело, как смерть». Но красный платочек и белое от ужаса лицо вагоновожатой в описании все еще отстоят далеко от вспыхнувшей «вывески», и образ не работает…
По-настоящему активно эффект красно-белого начинает складываться только в четвертой редакции романа. И окончательно торжествует в редакции последней.
Вот теперь красное и белое вспыхивает в самых трагических и философских узлах романа. Проступает там, где, пересекаясь, встают вопросы жизни и смерти. Буквально взрывается в сцене гибели Берлиоза: «…в лицо ему брызнул красный и белый свет: загорелась в стеклянном ящике надпись „Берегись трамвая“»; «несущееся на него с неудержимой силой совершенно белое от ужаса лицо женщины-вагоновожатой и ее алую повязку»; санитарная машина увозит «раненную осколками стекла красавицу вожатую» (в слове «красавица» слышится «красный»), и «дворники в белых фартуках» убирают осколки стекол и засыпают песком «кровавые лужи».
Звучит в главе «Казнь»: «Остановившись у первого столба, человек в капюшоне внимательно оглядел окровавленного Иешуа, тронул белой рукой ступню и сказал спутникам: — Мертв».
Как и черно-белое, красно-белое иногда присутствует в романе скрыто. В камелиях на великом балу у сатаны («…стояли стены красных, розовых, молочно-белых роз с одной стороны, а с другой — стена японских махровых камелий»). Или в ландышах, появившихся перед Маргаритой после бала.
Цвет камелий не назван, но, как утверждает «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона, в который, как мы помним, писатель заглядывал часто, они бывают только красными и белыми. А ландыш — белый цветок; вольный, весенний цветок, и в этот майский день ему самое место на столе у Маргариты; но белый цвет — цвет смерти: здесь намек на то, что судьба мастера и Маргариты определена… (Отмечу, что эти ландыши, неизвестно кем поставленные в вазочке перед Маргаритой, появились в романе только в 1938 году — в машинописи.)
Но и там, где цвет назван, писатель порою делает это как бы потаенно, укрывая важный для него символ за небрежной, скользящей интонацией. Так, в главе 25-й: «И если бы нестойкое трепетание небесного огня превратилось бы в постоянный свет, наблюдатель мог бы видеть, что лицо прокуратора с воспаленными последними бессонницами и вином глазами выражает нетерпение, что прокуратор не только глядит на две белые розы, утонувшие в краснойлуже, но постоянно поворачивает лицо к саду навстречу водяной пыли и песку, что он кого-то ждет, нетерпеливо ждет».
Напор ритма и лексика высвечивают лицо прокуратора, его воспаленные бессонницей и вином глаза, его нетерпение и взгляд, обращенный к саду… «Две белые розы, утонувшие в красной луже», скользят мимо внимания читателя… И тем не менее они, как говорится, в кадре. Эта подробность тоже появилась лишь в пятой редакции романа.
Стоит отметить: белый цвет в романе бел — у него почти нет оттенков (разве что эти молочно-белые розы). У красного — множество вариантов. Но чаще всего это цвет крови.
Иногда красное и белое соединяются — в розовый, цвет розы.
В 1938 году Булгаков выписывает из статьи «Розы» в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона цвета роз — для великого бала у Сатаны.
Собственно, в Словаре эти цвета даны так (привожу, опуская все прочие описания): «…цветки пурпурно-красные… цветки розовые… цветки молочно-белые… красные и белые…»; «большинство садовых разновидностей таковы: …белые или розовые…»; «белые… белые с розовым… розовые… красные… темно-красные… лилово-розовая… ярко-красная… пурпурно-красная…»; «желтые… желтые с розовым… белые… белая с розовым… розовые и красные…»; «розовая… ярко-розовая… темно-розовая… темно-пурпурная… светло-розовая…»
Сразу же отбирая цвета, Булгаков выписывает так: «Стены роз молочно-белых, желтых, темно-красных, как венозная кровь, лилово-розовых и темно-розовых, пурпурных и светло-розовых» (тетрадь «Роман. Материалы»). «Желтый», «лилово-розовый» и «пурпурный» отбрасывает сразу. В четвертой редакции романа пробует «красный, как венозная кровь». Но в последней оставит только три чистых цвета: «стены красных, розовых, молочно-белых роз»…
И все настойчивей — все символичней — выступает на первый план цветок розы…
…Итак, цвет в романе «Мастер и Маргарита» локален, ясен, символичен: красное, белое, черное. И — не только в этом романе. Надо сказать, что символы и музыкальные лейтмотивы Михаила Булгакова очень часто зарождаются вне того или иного его сочинения. Они созревают где-то в недрах его мироощущения, переходят из произведения в произведение.
«Алый мах» (1922) — так назывался замысел романа о гражданской войне, предшествовавший «Белой гвардии». Символический красный цвет здесь был определен историей. Так же, как был определен историей белый — в названии «Белая гвардия» (1923–1924).
В «Театральном романе» (1936–1937) Максудов пишет роман «Черный снег» — отражением «Белой гвардии». В этом названии уже не сочетание, а совмещение черного и белого. Белое — оно же черное. С тайным присутствием в образе третьего основного для Булгакова цвета — красного. Ибо снег, синоним белизны, в этом романе черен от красной крови… Кровавый снег…
