Одевался Л. Н. очень просто и незаметно: темные брюки и серая, летом парусиновая или белая блуза, перетянутая ремешком, за который Л. Н. часто засовывал одну или обе руки (всем известная его поза). Обувался Л. Н. или в сапоги
— обычно из хорошей тонкой кожи, — или в штиблеты. Штиблет новых я на Л. Н. не видал никогда: всегда старые, сношенные, часто заплатанные. Летом и осенью Л. Н. носил обыкновенного покроя двубортное пальто; на голову надевал или круглую шапочку, или мягкую, легкую, серую, довольно старую, но когда‑то, видимо, дорогую фетровую шляпу. В жару надевал белую широкополую, полотняную, складную шляпу (на зеленой подкладке, довольно оригинального фасона, не помню кем ему подаренную) или белый полотняный картуз. Зимой носил валенки и тулуп. В сильные морозы надевал на голову башлык, который завязывал как‑то по — бабьи, запрятывая в него и бороду.
Однажды в Москве — это было на другой день после свадьбы Татьяны Львовны, когда родные и друзья провожали ее на Брестском вокзале (она уезжала с мужем за границу), — я видел Л. Н. в хорошей меховой шубе с прекрасным воротником; вероятно, он носил ее прежде, когда еще одевался «барином». В тот день было холодно, а Л. Н. был совсем нездоров. В первую минуту я не узнал его, так мне было странно видеть его в такой одежде.
Когда Л. Н. нездоровилось, он сидел обыкновенно у себя в комнате с книгой, в теплом халате и надевал на голову круглую черную шелковую ермолку; при этом он иногда необыкновенно громко зевал (это бывало большей частью в сумерки), что, особенно летом при открытых окнах, раздавалось по всему дому и было верным признаком, что ему нездоровится. Если в комнатах было холодно, Л. Н. надевал вязаную не то куртку, не то кофту из коричневой шерсти, которую ему связала, кажется, одна из сестер Стахович. Когда Л. Н. нездоровилось, особенно если у него были «перебои» пульса, он часто покашливал характерным сухим и коротким сердечным кашлем.
Смеялся Л. Н. детским, заразительным, необыкновенно искренним смехом, иногда до слез; но смеялся довольно редко. Плакал легко, больше не от горя, а когда рассказывал, слушал, или читал что‑нибудь трогавшее его. Часто плакал, слушая музыку.
Л. Н. странно держал перо: он не выставлял вперед ни одного пальца, а держал их все горсточкой и водил пером по бумаге круглыми движениями, почти не отрывая пера от бумаги и не делая нажимов. Черновые рукописи Л. Н. читаются трудно и требуют для разбора большой привычки. Он писал сначала ряд строк, часто зачеркивая и исправляя, потом вписывал новый ряд между прежними, делал разнообразные сноски и вставки на полях, поперек написанной страницы, а также на отдельных клочках бумаги, — многие слова недописывал, а часто вместо слова писал одну букву. Такая рукопись на первый взгляд производит впечатление какой‑то черной икры, в которой нет возможности разобрать отдельных слов. Бывали случаи, когда он сам не мог разобрать им написанного. Впрочем, несколько близких ко Л. Н. лиц, прибегая иногда к помощи лупы, почти всегда в конце концов разбирали все им написанное.
Л. Н. трогательно любил детей и умел с ними обращаться. Дети легко шли к нему и охотно слушали его рассказы.
Животных, особенно лошадей и собак, Л. Н. любил, но лая собак не выносил; когда вблизи лаяла собака, он испытывал от этого положительно страдание. Не любил также, когда при нем насвистывали — это его всегда раздражало и шокировало, как бы казалось неприличным.
Л. Н. очень любил цветы. С прогулки он постоянно приносил букет полевых цветов. Из садовых цветов больше всего любил душистый горошек и гелиотроп.
На пустяки Л. Н. был скуп: жалел бумагу — писал часто на клочках; не любил проигрывать в карты, хотя в Ясной играли всегда по очень маленькой и игра кончалась копейками; жалел надевать новые вещи.
Часто Л. Н. увлекался каким‑нибудь режимом, о котором услышит или прочтет. Такие увлечения обычно скоро проходили. Это были: гимнастика, кумыс, кефир, чай из черники и проч. Однажды у Л. Н. был посетитель, рассказавший о себе, что он раз в неделю сутки ничего не ест. Л. Н. попробовал и это.
Л. Н. любил купаться и до конца жизни летом, если бывал здоров, купался. Помню, когда я в первый раз пошел с ним купаться, я обратил внимание на большую родинку величиною с гривенник у него на правом (кажется) боку. Плавал Л. Н. как‑то по — лягушачьи. Он купался, как мужики, оставаясь недолго в воде, и, как они, купался серьезно, не торопясь, как дело делал.
Когда я в 1896 году летом был в Ясной, Л. Н. сказал мне:
— Нынешнее лето я в первый раз не работаю в поле. Стар стал, чувствую, что мне это было бы трудно.
Л. Н. прекрасно читал вслух — просто, но в художественных вещах изменяя интонации для различных действующих лиц. Я слышал от него, между прочим: «Пиковую даму» Пушкина (не целиком), Герцена — «Поврежденный» (эту вещь Л. Н. ставил очень высоко, но говорил, что конец слабее остального — искусственен и сентиментален), «Доктор, умирающий и мертвые» (не целиком), отрывки статей из «Колокола» (издание Л. Тихомирова), например, описание смотра войск, на котором были австрийский император и Николай I (это описание, неизменно приводившее Л. Н. в восхищение, он при мне читал вслух несколько раз), Чехова — «Душечка» (несколько раз), «Мужики», «В овраге».
К неточностям и ошибкам при описании крестьянского быта Л. Н. относился очень строго. Помню, когда он читал «Мужиков» Чехова, он сделал несколько таких замечаний. Это было очень давно, так что я сейчас не припомню, в чем они заключались. Чехова Л. Н. ставил чрезвычайно высоко, ценя его художественный талант, ум и русский язык, но его драматических произведений не любил совсем.
Л. Н. умел ярко и сжато пересказать содержание прочитанного или вспомнившегося ему художественного произведения. Слушать такие пересказы было истинным наслаждением.
Хорошо зная языки, Л. Н. свободно, почти без запинок читал французские, английские или немецкие печатные произведения сразу вслух по — русски.
Л. Н. редко приходилось и он не любил и избегал говорить публично. Он говорил мне, что в те немногие разы, когда он выступал публично, он выбирал среди публики одно какое‑нибудь лицо, обратившее на себя его внимание, и говорил все время, как бы обращаясь к нему. Это помогало ему сосредоточиться и справляться с волнением, возникавшим от непривычки говорить публично.
Когда Л. Н. писал художественные вещи, он старался изучить обстановку и особенности быта описываемой эпохи или среды и был в этом отношении очень к себе строг. Работая над «Хаджи — Муратом» или начиная повесть о «Федоре Кузьмиче» (работа, к которой он относился с большим увлечением и любовью), он обращался за справками к разным лицам, между прочим к В. В. Стасову, который высылал ему из петербургской Публичной библиотеки печатные материалы (гоф — фурьерские журналы, мемуары и т. п.), а также копии и выдержки из различных рукописных источников.
