– Если так, Юрочка, то радость успеха пьесы весьма сомнительна для автора и для театра? – недоуменно спросил Федор Иванович.
– Театру-то что? Театр молодой, только начал свою работу, он должен заявить о себе, поддержать себя материально. И многим нравится, веселенький жанр, много красок, много музыки, много настроения, но слишком подчеркнуто пьянство, так и лезут в глаза разные пластыри и повязки на подбитых физиономиях. А это производит тягостное, фальшивое впечатление…
– Что-то, Юрочка, не верится мне, чтобы Леонид про пьянство написал фальшиво, он же сам такой мастак по этой части, сам испробовал все стадии. Горький рассказывал мне, как он на Капри напивался и митинговал, скандал был… Да и потом он несколько месяцев вел разгульную, как говорят, жизнь, дамы, девицы… Он очень любил свою первую жену Александру Михайловну, скончалась года два тому назад после родов, вот он и загулял.
Шаляпин налил себе и Беляеву водки и стремительно опрокинул в рот. Юрий Дмитриевич вспомнил петербургские рассказы про Леонида Николаевича Андреева и решительно заговорил:
– Актер Николай Ходотов рассказывал мне про чудеса Леонида Николаевича, когда он напивался, только тогда и откровенным был, а то уж очень всегда он выглядит умнее, чем есть на самом деле.
– Я люблю его, – сказал Шаляпин, – ты не ругай его!
– Да что ты! Так вот… Просто хочется напомнить тебе, что тут происходило, когда ломались судьбы, взгляды, когда началась эта перестройка… Многие отказывались от своих прежних взглядов, ничего страшного в этом нет. Сначала думали так, а потом жизнь выдвинула какие-то новые обстоятельства, что-то изменилось, и человек стал думать иначе. И Андреев в этот момент, кажется, менялся, сбрасывал с себя революционные одежды, а тут еще жена умерла. И написал он «Черные маски»; на какой-то, как рассказывал Ходотов, частной квартире прочитали эту пьесу, как полагается, начали пить. Андреев пил все время коньяк. Он был в состоянии истерики, мрачный, растрепанный, раскаленный страстями и муками душевными; его лицо невозможно было узнать. И все время твердил: «Кто мне ее вернет?!»
Шаляпин хмуро смотрел на Беляева, лицо которого тоже помрачнело: «А пожалуй, был бы талантливым актером, ишь, как хорошо играет, действительно, знать, тоже неравнодушен к Леониду, как и я», – подумал Федор Иванович.
– Его спросили, в чем главная идея «Черных масок», и высказали свою трактовку. «Отчего же – можно и так!» Потом другой высказался. Он и с этим согласился. Наконец кто-то спросил его: «Как вы смотрите на первое издание прославивших вас рассказов «Жили-были», «Молчание», «Об ангелочке»?» – он ответил: «Жили-были!» Да я таких рассказов сотни могу состряпать в любое время для рождественских и пасхальных приложений «Петербургского листка» и «Петербургской газеты». Вступил в разговор Евгений Чириков: «Ты, Леонид, скользкий, какому лагерю ты принадлежишь и куда зовешь, то ты социал-демократ, то ты эсер, а то анархист, фантазирующий и, по-моему, зловредный!» Ох как вспыхнул Леонид Николаевич: «Ну, ты, крестьянский отец, лучше помолчи, неизвестно, кто из нас больше анархист. Одними «Мужиками», так называется пьеса Чирикова… – Шаляпин кивнул, – не сделаешь революции. Вы думаете с Горьким, что, записавшись в партию, нашли новый импульс для своего творчества, а по-моему, всякая программность есть первое зло для нашего творчества. Я, может, странный писатель, но не лицемер и не сошел с ума, чтобы писать программно!» – «Ну, значит, ты зловредный анархист, что я и говорю». – «Да не то ты все! Не вы лицемеры, а я был на вашем месте лгуном и обманщиком! Ужасно, ужасно, что ее нет! Теперь, когда я… Мой доктор твердо убежден, что я накануне сумасшествия…» Но вот весной женился, летом построил дом, много пишет, чуть ли не полностью отъединился от светской петербургской жизни, многие из моих друзей и знакомых бывали у него. Потрясающая вилла!
– Я смотрю на тебя, Юрочка, и думаю: какой пропадает актер, режиссер, ты так интересно рассказываешь, вот если б ты так и написал. А? Ну что? Хорошо, что ты пишешь рецензии, статейки, пишешь легко, изящно, но ведь это пыль, пусть даже и золотая, а все одно – пыль, дунет ветер времени, и слетит эта пыль Бог весть куда… У тебя ж талант, может, не меньше, чем у Леонида Андреева. Вот ты уж и хмуришься от нетерпения что-либо возразить мне.
– Не возразить, а просто сказать тебе, что я действительно давно задумал написать пьесу, может, не одну, а несколько, сколько получится, о русском театре прошлого, о трагической судьбе крепостной актрисы Екатерининской эпохи, об актрисе Асенковой, которую полюбил. Но, конечно, все эти замыслы я хотел бы воплотить в форме легкого водевиля, где много шуток, смешного вообще, происходит какая-нибудь перепутаница, безобидная, но веселая. Не люблю я трагических вопросов нашего времени: «Кто виноват?» и «Что делать?». Мне хочется воскресить на сцене старину, ну хотя бы вспомнить и показать на сцене «Красный кабачок», загородный трактир на Петергофском шоссе, слава которого началась при Екатерине; я хочу столкнуть офицеров и актрис павловского времени с призраком барона Мюнхгаузена, жившего при Бироне, вполне реальным, действующим, остроумным и прочее и прочее. У меня уже все готово, но не хватает времени записать все эти сложившиеся сцены… Столько ярких бытовых сцен возникает у меня в голове, меня просто «пучит» бытом того времени, и столько начитался я разных книг и документов о том времени, мне чужды все эти символистики, с песнями, туманными образами, с неопределенным бытом. Меня влекут прекрасные души наших крепостных актеров и актрис, традиции которых продолжают наши лучшие современные актеры и актрисы, с их жаждой красоты и свободы. У меня есть рассказики и о современности, о нашей грешной жизни, с ее страстишками и ложью, редко-редко мелькнет здесь, как жемчуг среди мусора, хорошее, большое, благородное чувство. Меня привлекает легкость, этакое порхание, беззаботность жизни. Да, я знаю, что было крепостное право, мимо этой мерзости я не прохожу, показываю, но вскользь, как бы мимоходом показываю трагическую судьбу старой актрисы Скородумовой, но она тут же со своими переживаниями и воспоминаниями отступает на третий план, а на ее месте оказывается целый женский цветник с милым балетмейстером, вижу его в башмаках с пряжками, в элегантном бальном костюмчике, в белом пышном парике, он показывает, как танцевать менуэт. А кончаются все драматические и смешные события, которые сменяют друг друга, появлением вестника от Екатерины с благословением на брак Псиши и Ивана Плетня…
– Что-то не пойму тебя… То ты говоришь о павловском времени, о «Красном кабачке», какой-то фантастической истории, а сейчас, оказывается, появляется вестник от Екатерины, – весело улыбаясь, сказал Федор Шаляпин. С каким удовольствием слушал он Юрия Дмитриевича, понимая, конечно, что он рассказывал о двух своих пьесах, но делал вид, что этим недоволен.
