Ознакомительная версия.
В двадцатых годах был опубликован дневник Вырубовой — как потом выяснилось, фальшивый, над которым славно потрудились знаменитый Алексей Толстой и историк П. Щёголев. Видать, на то было спущено указание откуда-то с больших высот, может быть, даже с самого верха, чтобы немного сместить стрелки истории в нужную сторону. Несколько позже в печати появился и подлинный дневник Вырубовой. Признаюсь, что читать и то и другое чрезвычайно интересно.
О жизни Вырубовой нет таких подробных книг, как, допустим, о Николае или Распутине, но фигура эта, может, даже более значительная и зловещая в царском окружении, чем Распутин, и кто знает — вдруг о ней в будущем начнут писать так же страстно и противоречиво, с гневом и болью, с брезгливостью и лаской — кто как, словом, — как сейчас пишут о Распутине.
Недавно из архивных кладовых были изъяты полицейские дела — донесения агентов наружного наблюдения и обычных стукачей, «порядочных граждан», привыкших нежиться на пуховых перинах, из дома лишний раз носа не высовывавших, но очень зорких, — мимо таких никогда муха незамеченной не пролетала, финансовые документы, ведомости и протоколы, вырезки из газет, журнальные переводы с французского, немецкого и английского, телеграммы и письма — в общем, всё, что попадало в руки бдительных полицейских стражей. Раньше эти дела были закрыты — непонятно только, почему, зачем? — и чтобы их получить, надо было пройти такую проверку, как для поездки в капиталистическую страну, — сейчас же запылённые и сдобренные потом полицейские труды открыты. Одна из папок отведена Вырубовой, её горькому, никем не описанному (даже в фальшивом дневнике) периоду, когда она томилась в Трубецком бастионе Петропавловской крепости — больная, голодная, равнодушно взирающая на страшных крыс, прыгающих, словно зайцы, по её койке, бесчувственная ко всему на свете.
В папке — ходатайство её отца, письмо его к дочери, ответное письмо Вырубовой. После этой переписки бывший статс-секретарь и главноуправляющий его императорского величества канцелярией Александр Сергеевич Танеев начал обтаптывать разные высокие пороги, вплоть до кабинета Керенского, добиваясь освобождения дочери.
Письмо Вырубовой к отцу стоит того, чтобы его процитировать, в нём много любопытных подробностей. Почерк у Вырубовой — мужской, неразборчивый, она умела как-то странно растягивать слова, будто бечёвку, на бечёвке этой иногда возникали утолщения — заглавные буквы. Так, стремительным, неясным, очень невыразительным мужским почерком, Вырубова и писала.
Письмо, сохранившееся в деле, было отправлено Анной Вырубовой отцу 18 апреля 1917 года. «Лежу иногда на полу ночью, а позвать — не услышат, а у меня ещё часто обмороки, — пока кто придёт! Женщина дежурит только днём и то без солдата войти не может, а с 9 часов (имеется в виду 21.00. — В. П.) — солдаты. Я писала два прошения о больнице, но вероятно, чем хуже — тем лучше.
Дорогой, я ужасно хочу тебя видеть, но боюсь за тебя, что тебе будет очень тяжко — я стала такая слабая, если бы ты знал...»
Отец Вырубовой был в это время уже старый и седой, посеченный многими болезнями — глубокий пенсионер, как принято было говорить в застойное время, мать, Надежда Танеева, все глаза выплакала, переживая за дочь, — ей также пришлось немало обить порогов, ходатайствуя за Анну. Брат Вырубовой предпочитал другой путь: как всякий военный, он был сторонником радикальных мер — хорошо зная, что из Петропавловки человека невозможно вызволить даже оружием, тамошние стены не прошибёт даже пушка, он предложил сестре бежать. Вырубова отвергла это предложение. В деле сохранилась её записка брату:
«Серёжа, я удивляюсь твоему письму. Удивляюсь, что русский офицер учит побегу. Моя совесть чиста перед Богом и людьми, и я останусь там, куда Господь меня поставил, и никуда не побегу. Я спокойна, окружена заботой и любовью дорогих и близких мне людей, и никто меня не запугает. Аня». Видимо, письмо попало в руки охранников Петропавловской крепости, раз оно оказалось в архиве. В дело даже подшит конверт, на котором рукой Вырубовой, знакомым «верёвочным» почерком, выведено: «Его высокоблагородию Сергею Александровичу Танееву».
Кто же были «дорогие и близкие люди» для Вырубовой? Отец? Мать? Их в Петропавловскую крепость не пускали. Охрана — небритые солдаты в обмотках, способные лишь материться и нещадно дымить самосадом? Прапорщик — бессменный начальник караула — тёмный крестьянский сын, пахнущий луком, семечками, мышами и плохим мылом? Или полковник, командовавший канцелярией Петропавловской крепости, как огня боявшийся встречи с Вырубовой — не дай Бог, после этого суровые чины из следственной комиссии подвергнут и его допросу, — он?
Вырубова просто успокаивала брата, боясь, что тот наделает глупостей. Молодой и горячий Серёжа Танеев мог действительно наделать ошибок и подвести под пулю себя самого и сестру.
Все эти документы — побочные в деле Вырубовой. Главная бумага — вырубовское объяснение следственной комиссии, написанное густо-чёрными, схожими с тушью чернилами, которые не взяло время, они — совсем свежие. На расшифровку этого «верёвочного» прошения, а точнее, заявления, датированного 18 мая 1917 года, за входящим номером 213, у меня ушло несколько дней. Я не нашёл ни одной публикации этого документа ни в книгах двадцатых годов, ни в книгах годов тридцатых, ни у нас, ни за рубежом, и, поскольку дело Вырубовой было секретным, закрытым, подозреваю, что объяснение это никогда не публиковалось.
Я решил, сохранить стиль вырубовской записки. Если честно, для печати текст надо было бы отредактировать, чтобы не испытывать неудобства перед человеком, уже ушедшим из жизни (что Вырубова, коснись вопрос публикации, обязательно сделала бы сама), но я не посчитал себя вправе это сделать, пусть уж лучше текст останется таким, каким его сочинила Вырубова. Написала она эту бумагу после очередного вызова к следователю, где ей назвали полтора десятка фамилий и предложили рассказать об этих людях всё, что она о них знает. Вырубова настолько чувствовала себя плохо, что не смогла ответить ни на один из вопросов, попросила, чтобы её вернули в камеру. Там она долго, в муках, преодолевая немощь, работала над этим документом.
«Заранее извиняюсь, если буду не очень разборчиво писать, после двух месяцев совсем больная, — так начала своё послание Вырубова, — взяли же меня сюда после тяжёлой кори прямо с постели. Заболела корью 21 февраля 1917-го года.
Гр. Распутин в семье бывшего Государя являлся суеверием в полном смысле этого слова. Бывш. Государь и Государыня очень религиозны и склонны и мистицизму, они очень поклонялись молитвам священника отца Иоанна Кронштадтского и после его смерти Гр. Распутин явился продолжением — т. е. они полностью внимали его молитвам и обращались к нему при всех болезнях и невзгодах, а их было немало — часто болел наследник (у него не крепкие сосуды и при ушибах бывали сильные кровоизлияния, как, например, в степи, где он чуть не умер от кровоизлияния в живот)... Затем обострения болезни сердца Государыни, при всех этих случаях Распутина звали и он умел успокоить. Я лично познакомилась с ним в 1907 году во дворце у бывшей великой княгини Милицы Николаевны, она же познакомила Распутина с семьёй бывшего Государя. Помню, что покойный Столыпин вызывал Распутина к своей больной дочери, которая пострадала после взрыва. Кажется, под впечатлением этого разговора я с ним познакомилась. Бывал он в семье бывшего Государя в каждый свой приезд из Сибири, чувствовал себя там очень скромно, как старец или странник; выходила к нему вся семья, которая с интересом слушала его мистические рассказы, путешествия и рассказы о крестьянском быте в Сибири, их нуждах, особенно интересовавших Государя. Последние 2 года он привозил всегда массу прошений всевозможных лиц. Помню, что к этим прошениям они относились отрицательно, отсылали их обыкновенно Мамонтову и графу Ростовцеву, и не выделяли их из числа других прошений, идущих своим порядком. Помню, что Распутин был очень против войны, за месяц до её начала его ранила Гусева, и он тогда присылал массу телеграмм...
Ознакомительная версия.
