Он сразу организовал самодеятельность, куда вовлек и меня. Потом мы в одной бригаде работали на трассе, и он был единственным мужчиной в лагере, общение с которым заставило меня поверить в возможность чистой дружбы между мужчиной и женщиной.
Потом мы разъехались и встретились уже в ТЭКО.
Он вместе с лагерной женой (они остались мужем и женой и на свободе) спасли меня от смерти тогда, и в дальнейшем были моими ангелами-хранителями, спасая от ударов судьбы.
Мы были в разных группах театра. Они работали в кукольном театре при ТЭКО, работали самостоятельно, а потом и вовсе отделились.
Пока я лежала в больнице, они, при содействии Гавронского, уговорили руководительницу кукольного театра взять меня в свой коллектив.
Интересной женщиной была руководительница. В прошлом — жена известного грузинского режиссера Ахметели и сама известная актриса, она была добрым и отзывчивым человеком. В хорошем настроении улыбалась так широко и искренне, что все вокруг начинало улыбаться.
И вот она, Тамара Георгиевна Цулукидзе, начала пробуждать меня к жизни.
В своем театре она ставила не только кукольные спектакли, но и небольшие одноактные комедии. В одной такой пьеске заняла и меня.
Метод работы был совсем не похож на ТЭКовский. Объяснения были доходчивы. Она не признавала от и до, давала больше воли фантазии самого актёра. Благодаря ей у меня проснулась часть утраченных способностей. Только ей я обязана тем, что впоследствии, уже в другом, сибирском лагере, могла руководить культбригадой, а затем довольно успешно работать в театре.
Но главное, я полюбила куклы. Куклы сами по себе, так, как если бы я работала не на зрителя, а для самой себя.
Но и счастье кукольного рая было непродолжительным.
Кончилась война, пошли изменения в режиме и политике, все начало меняться.
Я очень немного знаю, почему закрылся наш театр. Кажется, министр просвещения Коми АССР захотела иметь его у себя, но без зеков. Куклы, сделанные нашими руками, были у нас отобраны и отправлены в Сыктывкар. Там они через короткое время нашли вечный покой в крысиных желудках.
Тамара Георгиевна, Алексей и Мира Линкевичи (мои друзья, о которых я говорила выше) должны были вскоре выйти на свободу. Они остались в Княж-Погосте. Меня отправили на отдаленный сельскохозяйственный лагпункт Кылтово. Начальник этого лагпункта жил в Княж-Погосте и бывал в зоне только наездами.
Лагерь был оставлен на произвол двух пьянчуг и бабника — воспитателя и врача. С ними в одной компании была ещё омерзительная сводница — рецидивистка — заведующая прачечной и баней. Был ещё и четвёртый в этом квартете — старший надзиратель, психически больной человек, взятый из психбольницы для острастки заключённых.
Я могла бы запросто из этого квартета создать квинтет, пополнив его своей особой, было бы только желание.
Через несколько дней после моего прихода в лагерь воспитатель предложил мне организовать самодеятельность.
Я вежливо, но решительно отказалась, мотивируя отказ тем, что ни организаторских, ни актёрских способностей у меня нет, сил тоже нет. После работы, в положенное для отдыха время, я хочу отдыхать.
И нажила себе опасного врага.
Во-первых, я угодила на лесоповал. Но это было ещё не самое плохое. Однажды поздно вечером надзиратель по списку вызвал с десяток женщин, в том числе и меня, и повёл в амбулаторию.
Там, увидев за столом вдрызг пьяного врача с не менее пьяным воспитателем. Я насторожилась, почуяв неладное. Пропустив женщин вперёд, сама осталась стоять у порога.
Они приказали всем раздеться догола. Тех, кто помоложе и помясистей, стали хлопать по задам и щупать грудь. Двум пожилым сразу же велели одеться и уйти. Полюбовавшись на эту картинку, я повернулась и ушла, даже не вынув рук из карманов бушлата.
Через полчаса явился сумасшедший надзиратель и передал приказ: или иди на «медосмотр», или в карцер. Я пошла в карцер.
Вообще-то этот надзиратель был неплохим человеком. Он никогда не лез к зэкам и не проявлял своей власти, как это делали другие. Он только выполнял приказы, отданные сию минуту. И тут нельзя было ему перечить. У него моментально белели глаза, и он впадал в бешенство до того, что мог даже кусаться. Подчинись ему сразу, и он становился рассудительным и даже добродушным человеком.
Конечно, я предпочла подчиниться сумасшедшему добряку. Чем разумным бандитам. Три ночи я, отработав день на лесоповале, ходила ночевать в карцер.
В один из таких дней я опять была на волоске от гибели.
Мы с напарницей, ещё более худенькой и слабой чем я, были настолько «опытными» лесорубами, что спиленные нами три сосны зависли друг на дружке, сцепившись кронами. Оставлять их в таком положении было опасно: при любом ветерке они могли свалиться и убить кого-нибудь. И мы решили свалить на этот завал четвёртую — огромную сушину. Опыт удался. Все четыре сосны полетели в разные стороны, и одна из них — прямо на нас. По глубокому снегу обоим было не убежать. Я успела толкнуть напарницу за дерево, а сама упала лицом в снег, зажмурилась и стала ждать смерти. Раздался гул, треск. Как сквозь вату до меня донёсся отчаянный крик. Я подняла голову.
Из-за дерева выглядывало искаженное ужасом лицо напарницы. Откуда-то со стороны бежал к нам бригадир. А рядышком со мной, «локоть к локтю», мирно лежала поверженная сосна. Её крона оказалась на полтора метра выше моей головы.
Всё это показалось мне таким чудом, что я села прямо в снег и расхохоталась под аккомпанемент бригадировой ругани и всхлипывания напарницы.
В том смехе не было радости. По опыту я знала, что судьба, отодвигая смерть, готовила мне множество других бед и страданий, от которых мгновенная смерть была бы только милосердным избавлением.
А вечером поднялась температура. Сумасшедший надзиратель повёл меня в амбулаторию. К счастью, врача там не оказалось, а был лекпом, славный молодой парнишка. Смерив температуру, он дал мне освобождение от работы и от карцера. Когда надзиратель удалился, он сказал:
— Вам нужно выбираться из этого шалмана. Здесь вас могут со света сжить. Сейчас составляются списки на этап в сибирские лагеря. Я могу сунуть вас в эти списки после того как их просмотрит воспитатель и врач. А уж потом, когда списки утвердят в управлении, они вам уже ничего не смогут сделать.
Я поблагодарила его и согласилась.
Накануне отъезда из этого лагеря я чуть было сама себе не нагадила. И снова вывезло какое-то непостижимое счастье.
После, мягко выражаясь, размолвки с воспитателем, ко мне стала придираться банница — четвёртая из «квартета». Дальше или ближе бани мы с ней встречаться не могли. Она жила в прачечной. Там же устраивала свои попойки «трио» (надзиратель не пил). Пока она не лезла ко мне своими лапами, я претворялась глухонемой. Но накануне отъезда, когда нас повели мыться в баню, она пустила в ход лапы, пытаясь вырвать у меня из рук майку, которую я простирывала (все стирали).
