Потом Монти ранили в руку, рана оказалась инфицирована, и он вернулся в Эшфилд со своим африканским слугой Шебани. Считалось, что он приехал домой умирать. На самом деле его возвращение «чуть не доконало нашу мать», как писала Агата в «Автобиографии». Монти мог, например, потребовать, чтобы его кормили в четыре часа утра, если такая блажь приходила ему в голову, и стрелял в окно из револьвера, не слишком заботясь, есть там люди или нет. Тихая-мирная Бартон-роуд такого еще не видела. «Какая-то глупая старая дева, вихляясь, шла по дороге. Я не выдержал и выстрелил…» Его эксцентричные эскапады ставили всех в жутко неловкое положение и не только утомляли, но и пугали; терпеть их дальше становилось невыносимо. Агата и Мэдж, тревожась за мать, которая мечтала о возвращении сына, но теперь так же горячо желала, чтобы он уехал, в начале 1920 года купили за восемьсот фунтов стерлингов коттедж в Дартмуре, в местечке Троули, где Монти поселился с шестидесятипятилетней экономкой миссис Тейлор, крашеной блондинкой, имевшей тринадцать детей. Несколько лет спустя миссис Тейлор умерла по дороге на юг Франции, куда отправилась вместе с Монти, решившим сменить место жительства. Там для них были сняты — опять же сестрами — апартаменты. Несмотря на холодную ярость мужа, Мэдж отправилась в Марсель, чтобы сделать что-нибудь для брата, который жалобно писал, что совсем ослабел и, одинокий, лежит в больнице. Присматривавшая за ним сиделка Шарлотта стала последней женщиной, не устоявшей перед его обаянием и умением вызывать сочувствие. По приезде Мэдж обнаружила, что брат уже перебрался в квартиру сиделки. С ней он и жил вплоть до 1929 года, пока не скончался от удара совершенно внезапно, сидя в кафе на берегу моря.
В некотором смысле его смерть была облегчением для сестер. Тем не менее Агата испытывала чувство вины перед Монти; ее преследовала мысль о его безалаберно сложившейся жизни, хотя, вероятно, он был не так несчастлив, как она себе представляла. Время от времени она посылала деньги на поддержание его могилы в Марселе и неукоснительно пеклась о том, чтобы у надгробия всегда были свежие цветы в День перемирия.[48] «Можете быть уверены, что за могилой хорошо ухаживают», — писал ей в 1936 году один из восточносуррейских однополчан Монти.
Было ли бы это важно для самого Монти? Он вырос, окруженный любовью, но ни поощряющие заботы родителей, ни ответственность, с какой относились к нему сестры, в итоге никакого эффекта не возымели. Ничто не могло восполнить пробелы. Быть может, именно поэтому, отвечая в 1897 году на вопросы в «Альбоме признаний», он написал, что достоинство, которое он ценит превыше всего, — это цельность. Ее ему всегда не хватало, хотя у него были другие достоинства. Он обладал таким же обаянием, как его отец (правда, ему недоставало отцовского чувства юмора и у него совсем не было его умения правильно оценивать нравственную сторону тех или иных поступков), и отнюдь не был лишен способности к самокритике. На вопрос, кем бы он был, если бы не был самим собой, он ответил: «Человеком, лучшим, чем я».
Главными чертами своего характера он назвал «проказливость, упрямство, склонность увлекаться, а также изводить заботами себя и других, говорить на жаргоне и поддаваться вспышкам раздражительности». Его представление о несчастье — «работать и занимать деньги». Своими героями он назвал фениев,[49] а героинями — Маргарет Миллер («бабулю») и Клару. Тогдашнее состояние души он описал так: «Вот это да!!» Трогательные высказывания — не то что твердые и решительные ответы его сестры Мэдж. И фотография, на которой он сидит в расписной тележке Трулава, одетый в кучерской костюм, — это шутка, которую могла бы придумать и Мэдж, только она выглядела бы лихо и уверенно, между тем у Монти вид получился просто глупый. На другой фотографии он в мундире сидит на бамбуковой скамейке в эшфилдском саду, закинув ноги на колени двух молодых людей, расположившихся справа и слева от него; его взгляд полон неосмысленной жажды жизни. На последнем снимке Монти запечатлен возле коттеджа в Дартмуре: опирается на трость, одет в халат, но при галстуке и в примятой шляпе, с губы свисает сигарета. Он выглядит беспутным сверх всякой меры — эдакий лорд Лукан,[50] найденный старым и больным, — и тем не менее сохраняет хоть и припорошенный пеплом, но неистребимый шарм.
Агата всегда тонко чувствовала обаяние брата и, находясь под влиянием его чар, пыталась постичь их природу. Ребенком, когда Монти пренебрежительно дразнил ее тощим цыпленком, она считала его неотразимо очаровательным («он был самым красивым из всех Миллеров»). Повзрослев, поняла, что мужчина может быть слабым, но тем не менее неотразимым. В своем последнем вестмакоттовском романе «Бремя любви» она описала девушку, влюбленную именно в такого мужчину.
«Она все еще была в восторге от того, что замужем за Генри, но начинала понимать, что этот брак имеет свои недостатки. Генри к тому времени сменил уже три места службы. Ему, в общем, никогда не составляло труда найти работу — он имел широкий круг влиятельных друзей, — но, похоже, он был совершенно не в состоянии удержаться на ней. Либо он уставал от нее и бросал, либо его увольняли. К тому же деньги утекали у него, как вода сквозь пальцы, и он с легкостью брал кредиты. В его представлении улаживать финансовые дела означало брать в долг…»
В детстве Монти выдавали карманные деньги на неделю вперед, но он тратил их тотчас же. «В один из последующих дней недели он вдруг заталкивал мою сестру в магазин, быстро заказывал любимых сладостей на три пенни, после чего смотрел на сестру — мол, попробуй не заплатить. Мэдж, для которой мнение окружающих значило чрезвычайно много, всегда платила, но, естественно, приходила в ярость… А Монти только безмятежно улыбался ей и угощал конфеткой».[51]
Двадцать лет спустя, когда Монти брал деньги у Джеймса Уоттса на постройку корабля, он тоже мог не задумываясь потратить их на то, чтобы устроиться в роскошном отеле на Джермин-стрит, купить себе шелковые пижамы или деревце-бонсай для гостиничного номера. Чтобы успокоить Мэдж, немалую часть денег ее мужа он тратил на подарки ей и водил обедать в «Беркли». Это был тот же самый трюк, которым он пользовался в детстве, и Агата впоследствии написала о том, какое печальное зрелище являет собой «взрослый мужчина с психикой ребенка… Повзрослев, от ребячества надо избавляться…»; «Да… мужчина-ребенок — самое страшное, что может быть на свете».[52]
Агата многому научилась у Монти. Ее большие, словно чуть хмурые глаза вобрали в себя улыбчивую взволнованность отца, смятенное неверие матери в собственные силы, любопытствующую презрительность Мэдж. Даже когда Монти бывал вдалеке от дома — и предполагалось, что проблема с ним «решена», — Агата явственно ощущала его безвольное присутствие, которое омрачало жизнь семьи и было источником вечной тревоги. Она понимала его — насколько это было возможно. Он делился с ней своими размышлениями о человеческой натуре; помогал трезво и мудро смотреть на ее детективные сочинения.
