московских улицах. Боевые действия перекинулись на пригородные станции Казанской железной дороги, где карательная экспедиция полковника Римана пулями и расстрелами завершала разгром первой русской революции.
События на Казанской железной дороге в течение нескольких недель взволнованно обсуждались в Столешниках. Некоторые очевидцы побывали в Столешниках и поделились со своим другом впечатлениями о том, что пришлось им увидеть и пережить.
— Как же мне не зайти и не рассказать вам, Владимир Алексеевич, — сказал один из железнодорожных служащих, живший в Малаховке и хорошо знавший семью писателя. — Помните, как мы подолгу дружески разговаривали на ступеньках терраски вашей красковской дачки, а Антон Павлович вставлял забавные словечки в ваш или мой рассказ. Я убежден, что вы обязательно напишете об Ухтомском. О таком человеке нельзя не написать!
О многих эпизодах карательной экспедиции Римана узнали в Столешниках. Гиляровский внимательно выслушивал рассказы очевидцев, и только по тому, как он сжимал в руках табакерку, с которой никогда не расставался, можно было судить о переживаниях, о гневе и возмущении этого сильного, много видевшего в жизни человека.
Около полудня 16 декабря в Столешники забежали двое рабочих ремонтных мастерских Казанской железной дороги. Они сообщили, что ранним утром после долгих усилий по разогреванию замерзших паровозных топок и составления неумелыми руками — умелые руки бастовали — двух железнодорожных составов отправились два поезда к станциям Сортировочная, Перово, Люберцы, Голутвин; один — с тремя вагонами, другой — с двадцатью пятью. Они нагружены солдатами, пушками, пулеметами.
До момента возвращения в Москву солдат из карательной экспедиции в Столешники долетали только отрывочные известия о расправах. Ясной картины всего происходящего еще не было. И только после того, как карательная экспедиция была закончена, газеты стали сообщать, правда очень осторожно, о некоторых фактах. Эти «события», как писалось тогда в газетах, унесли не менее двухсот жизней. В Столешники несколько раз приходили родственники расстрелянных. Одни появлялись со слезами на глазах, в глазах других застыл ужас от только что пережитого, третьи кипели гневом. Владимир Алексеевич молча слушал их рассказы, торопливо записывал что-то на листках бумаги.
— Война — это война, а бойня всегда, на веки вечные остается бойней, — заметил он после одного бесхитростного, но страшного именно своей бесхитростностью рассказа.
Много было выслушано в Столешниках о последних часах жизни машиниста А. В. Ухтомского. Эти рассказы вызывали и глубочайшую боль за гибель человека, и восхищение красотой и благородством его сердца, его несгибаемой волей. Ухтомский отважно, с риском для жизни вывел из-под пулеметного обстрела царских войск поезд дружинников-железнодорожников.
— Я знал, — говорил Ухтомский, — что мое сердце и руки выдержат, а вот выдержит ли напряжение паровой котел, я был не уверен. Оказалось, что и сердце и котел выдержали, и все товарищи были спасены от неминуемой смерти.
Ухтомский бывал в Столешниках еще до начала всеобщей забастовки. Среди многочисленных людей, приходивших по газетным делам к Владимиру Алексеевичу, Ухтомский не мог не останавливать на себе внимания. Это был человек небольшого роста, с живыми, сверкавшими умом и смекалкой глазами, очень скромно, даже застенчиво, державшийся. Владимир Алексеевич никогда не рассказывал домашним об этом отважном человеке. Только однажды после посещения Ухтомского Марья Ивановна сказала:
— Какие удивительные глаза у этого человека, Гиляй: и бесконечной доброты, и какой-то непоколебимой веры.
— Это один из машинистов Казанки, я его давно знаю, Маня. Упористый человек. Этого голыми руками не возьмешь. Хоть с виду и скромный, но голову держит независимо и склонить ее никому не позволит.
— Вы будете расстреляны, — сказал Ухтомскому после ареста один из офицеров карательного отряда Римана.
— Я так и думал, — ответил ему с полным самообладанием Ухтомский.
Ухтомский спокойно вышел из помещения, где был взят, твердо зная, что через несколько минут будет расстрелян. Он шел по рельсовым путям к близлежащему леску и что-то успокаивающе говорил трем своим товарищам, которых также вели на расстрел. Когда остановились, Ухтомский расстегнул куртку и приказ повернуться спиной к солдатам не выполнил.
— Сейчас, — произнес Ухтомский, глядя, как солдаты готовили винтовки, — вам предстоит исполнить долг согласно вашей присяге. Исполняйте его так же, как исполняю свою присягу я, верный своему народу. Только присяги у нас разные, и служим мы разному делу.
Первым залпом были убиты товарищи Ухтомского. Сам он стоял неподвижно, глядя в глаза стрелявшим. Второй залп ранил его. Он был убит офицером выстрелом в голову.
Гиляровский много раз вспоминал подробности гибели Ухтомского, неоднократно возвращался к ней, и всякий раз глаза его темнели.
— Страшно теперь снимать дачи по Казанке, там еще не рассеялись запахи крови и порохового дыма, — сказал как-то В. Я. Брюсов.
— Лучше дышать духотой и пылью московских улиц и переулков, чем чистым воздухом полей, который в последний раз вдохнули Ухтомский и его друзья, — сказал Гиляровский.
Остались в памяти молодые писатели, которые позднее вошли в историю родной литературы как «знаньевцы». Их признанным вожаком был А. М. Горький. С сентября по середину декабря 1905 года он жил невдалеке от Столешников, в доме на углу Моховой и Воздвиженки, и изредка заходил к Гиляровскому. Горький заглядывал в Столешники всегда сосредоточенным, малоразговорчивым. Он глубоко и остро переживал события тех дней. Заходя в Столешники, Горький, по обыкновению, садился в столовой или кабинете, клал нога на ногу, поглаживал усы и хрипловатым голосом с явным волжским оканьем настойчиво расспрашивал Владимира Алексеевича о событиях, которые его интересовали.
Сосредоточенно наблюдал декабрьские события и Леонид Андреев, очень болезненно воспринимавший все происходящее в Москве.
— Мрак без просвета! — говорил он. — Но воля живет, она не сломлена, народ дышит! Пускай у него на груди тяжеленная подошва солдатского сапога, пускай сегодня он многого еще не понимает, но он обязательно поймет. Жизнь всегда и всюду ведет к пониманию. Неясное сегодня становится понятным и близким завтра. Это закон, который — хотим мы этого или нет — является движущей
