– У меня готово.
– Ну, исполни.
Я тихонько запел с деревенскими подвываниями. Кончил петь. Лицо Алексан Алексаныча также приобрело серафическое выражение:
– Да… Хорошо-о-о… Николай Николаич! Да вы у нас еще и поэт!.. Все вроде бы подходит. – Алексан Алексаныч задумался ненадолго, затем вдруг радостно оживился и продолжил: – Слушай, а ведь будет интереснее, если она споет какую-нибудь мужскую, а не женскую песню?
Я обалдело вытаращился на Алексан Алексаныча, но, к счастью, тут же нашел выход – вспомнил изумительную «рекрутскую» песню XVIII века из сборника «Русских народных песен» Прокунина и немедленно ее воспроизвел.
– Это точно, это то, что нужно! Иди, спой Володе. Наумову песня понравилась.
– Давайте девочку! – потребовал я.
– Где девочка? Девочку давайте! Ведите девочку! – понеслось по павильону. И все из того же дыма ко мне вывели очень белобрысенького совенка лет одиннадцати с совершенно круглыми глазами и вполне безмятежным выражением лица.
– Ну, пойдем поработаем, – сказал я девочке, и нас повели в режиссерскую комнату, подальше от места съемки.
Два с половиной часа я разучивал с ней «рекрутскую». Надо честно сказать, что песня была архаичной и вполне сложной. Ребенок трудился изо всех сил, и песня наконец выучилась. Голос у нее был сильный, чистый, но совершенно прямой, как линейка. Мы отправились в павильон и сообщили, что «мы готовы».
«Перерыв! Перерыв! Перерыв!» – понеслось со всех сторон, и дым как-то мгновенно рассеялся. Само собой образовалось торжественное шествие: впереди вели девочку, за ней шли режиссеры, за ними я, за мной члены группы и, наконец, «желающие» из актеров. Направились в режиссерскую. Расселись. Наступила благостная тишина.
– Давай, спой! – сказал я девочке, и лица режиссеров заранее приобрели умильно-серафические выражения.
Она спела…
Вновь наступила благостная пауза. Выражения лиц режиссеров не изменились… Наконец Алексан Алексаныч вымолвил:
– Да-а-а… Хорошо-о-о…
Какое-то время еще помолчали, а потом, ни слова не произнося, начали потихоньку вставать. Вновь образовалось торжественное шествие, но только в ином порядке: впереди актеры, потом члены группы, потом вели девочку, потом меня, последними шли режиссеры. Я все время силился услышать, что они скажут, но они молчали. Наконец Владимир Наумыч склонился к медленно шедшему Алексан Алексанычу и тихо произнес:
– А девочка-то – г…!
Министерство культуры РСФСР купило у меня балет «Крошка Цахес, по прозванию Циннобер» по известной сказке Э.-Т.-А. Гофмана. При решении вопроса закупочная комиссия разделилась пополам «за» и «против», и только голос председателя, Игоря Георгиевича Болдырева, решил вопрос в мою пользу.
Через два дня я пришел к нему для заключения договора.
– На какую сумму могу я рассчитывать? – спросил я Игоря Георгиевича.
Лукаво взглянув на меня, он ответил:
– А вы сами на какую рассчитываете?
В то время в оплате музыки балетов существовало четыре категории: пять тысяч рублей, четыре, три и две тысячи. И тут я совершил ошибку:
– Ну, я понимаю, я не Кабалевский… Наверное, мне возможно заплатить четыре тысячи…
– А вот я думаю, что вам надо заплатить… – он выждал паузу, – две.
– Игорь Георгиевич! Побойтесь Бога! За три года работы – в два раза меньше зарплаты дворника!
– Ну что ж, давайте посчитаем. – Он раскрыл ладонь левой руки и начал правой загибать пальцы левой. – Вы сами говорите, что вы не Кабалевский, – четыре тысячи; вы написали балет на сюжет Гофмана, а не на современную тему, – мы вас за это штрафуем на тысячу рублей – уже три; наконец, решение комиссии было отнюдь не единогласным, и только мой голос решил дело в вашу пользу – за это мы штрафуем вас еще на тысячу рублей, – итого две. – И он показал мне два пальца.
Я решился:
– Скажите, Игорь Георгиевич, у вас в кармане в данный момент есть три рубля?
Почувствовав игру, Болдырев чуть заметно улыбнулся и принял ее.
– Допустим, есть, – ответил он.
– Хорошо, давайте сделаем так: безо всяких договоров вы, лично вы, сейчас, не сходя с места, дадите мне три рубля, я положу вам на стол партитуру балета, и будем считать, что балет продан!..
Болдыреву речь явно понравилась.
– Что же вы сделаете с этой трешницей?
– Выйдя от вас, пойду куплю поллитру (дело происходило в 1967 году, поллитра стоила два рубля восемьдесят семь копеек), выпью ее в подворотне, и у меня еще останется мелочь, чтоб позвонить жене и сказать, что я продал балет.
– Позвольте, у вас еще останется одиннадцать копеек!
– Но мне же надо будет хоть чем-то закусить! Этого хватит на бутерброд с сыром!
Пару минут он смотрел на меня и тихонько посмеивался, затем сказал:
– Ладно, черт с вами!.. Три!..
Теле-«Экран» предложил Евгению Шифферсу экранизировать книгу Нормана Мейлера «Белый негр». Мейлер перекрашивался негром. Этому сопутствовали известные неприятности – особенно страшным был мгновенно появившийся комплекс неполноценности.
Шифферс снял пробы. Главный герой, глядя в центр объектива, произносил прочувствованный монолог, полный доброты, смирения и истинно христианских призывов.
Под председательством Элема Климова собрался худсовет, чтобы принять пробы. Я был на заседании на правах члена группы, так как Шифферс пригласил меня писать музыку для этого фильма.
Расселись… Помолчали… Климов задал вопрос:
– Скажите, Евгений Львович, почему вы взялись за эту тему?
– Видите ли… Я чувствую ее собственной кожей… Я всегда был и буду против всяческого шовинизма: государственного, национального, чиновничьего и любого иного. Мне необходимо говорить об этом.
– Но в том, как вы сняли пробы, помимо совершенно определенной тенденции, чувствуется некое ваше личное отношение к данной теме…
– Видите ли… моя мать – армянка, мой отец – немец… и я ношу странную фамилию Шифферс… И поэтому многие думают, что я… (громко и медленно) еврей!
Члены худсовета все разом вздрогнули, на их лицах появилось: «Ну зачем это?! Вслух!!»
Шифферс вновь обычным голосом:
– И в некотором возрасте, выходя на улицу, я начал испытывать определенные неудобства, так как меня стали обзывать… (громко) ев-ре-ем!
Вновь реакция присутствующих: «Ну зачем это?!» Шифферс обычным голосом:
– Тогда я пошел к отцу и спросил у него: «Папа, кто мы?» – «А почему ты меня об этом спрашиваешь, сынок?» Я рассказал о своих дворовых неприятностях. Отец немного помолчал и затем ответил: «Мой мальчик, ты… (громко) еврей!» – Обычным голосом: – Так что ситуация была опробована мной на собственной шкуре… Посему эта тема мне важна и необходима.
