Катерок тянет баржу. В черном небе над Волгой-рекой трассирующие пули, во всех направлениях. Пунктиром режут черноту, щелкнув, загораются плошки в небе и становится светло. 3 часа. Тревога! Где-то впереди завывают пикирующие самолеты врага, вспышки, гул… Налетели мессера. Катерок, чихая и ревя, тянет баржу под высокий берег. А в черном небе гудят самолеты врага, ахают бомбы, что-то в небе ревет пронзительно, раздирая нервы и душу. И опять чей-то спокойный голос: «Бочку бросили гады. Не трусь, пехота!» Раненым страшно, они переговариваются: «Потонем, как котята, не вылезешь!» Кто-то из бывалых солдат задорным голосом громко говорит: «Тихо там! Услышит фриц и амба! Не чихай, смотри!» Кто-то поддержал шутку и засмеялся: «Залез в лукошко, не чирикай!» Настроение улучшилось.
Вибрирующий звук покрывает ночь. Впереди ахнул разрыв: алое пламя осветило небо — за поворотом открылось огненное море. Взлетела баржа с горючим, вот раскатисто взрывается морская мина, разнося грохот по воде. Катерок вздрагивает, пыхтит и тащит баржу под берег. Постанывают раненые. По радужной воде плывут обломки, плоты, бочки, трупы. Мальчик в солдатской форме кричит: «Капитан! Картошка справа!» Темные силуэты заметались по палубе, в небе опять зажглись плошки и мечутся трассирующие пули. В мертвящем свете на дне баржи видны испуганные раненые. Капитан крикнул: «Шест готовь!» Все стихло. На волне я увидала круглую черную рогатую мину. Она светилась масляными боками и покачивалась, все ближе и ближе подплывала к барже. А мальчонка огромным шестом отводил мину по корме. И вот она уже сзади баржи, все дальше и дальше. Не могу отвести взгляд от мины. Крепко вцепилась в поручни трапа — душа во мне трясется от страха. На корме фигура капитана. Он целится в мину: выстрел, другой. Огромный столб воды выскочил из Волги. Грохот, волной толкает баржу, раскачивает так, что палуба кренится то вправо, то влево, а раненые на палубе держат друг друга. Мальчик успокаивает добрыми словами — везде поспевает. Все затихло. Но ненадолго. Опять грохот на воде то спереди, то сзади, опять плошки пялятся на нас из черного неба. Грохот и яркий свет. Вспыхнула Волга от берега до берега, огромные языки пламени надвигаются на нас. Вот уже лижут деревянные бока баржи. Черный удушливый дым и копоть заполняют все, забивают легкие, выворачивают кашлем. Горячий ветер не дает дышать. Светло, как днем. В глубине, на дне баржи, белые лица раненых, открытые в крике рты, с ужасом протянутые руки. Баржа дрожит, как живая, подпрыгивает, качается, а малюсенький катерок (слава ему!) все тянет и тянет баржу, маскируя под высоким берегом. Красные языки пламени потускнели, отошли от баржи, а вот и совсем отстали затухающие волны огня. Я, как мертвая, вцепилась в поручни, меня мотает то туда, то сюда. Вижу все, но до сознания не доходит. Как в чудовищном сне. Глаза слезятся от гари, удваивая предметы. Мальчик бегает по палубе, уговаривает раненых: «Товарищи, покурить хотите?» Кто-то ответил зло: «Покурили!» Кто-то засмеялся. Где-то далеко сзади рвутся мины, на огненных волнах высоко поднимая радужные столбы воды. Катерок то замолкает, то опять тарахтит, тянет драгоценную баржу. А в небе гудит и гудит ненавистный фашистский самолет, бросает бомбы и мины… Светает… Уже отчетливее берега. Ветерок принес чистый воздух — дышите! Утомленные раненые дремлют или спят. Всего-то 2 часа прошло, а кажется — вечность. Баржа подпрыгнула на волне и опустилась. Я села на палубе, все еще держась за поручни, размазывая слезы и копоть по лицу. Заплакала навзрыд, испугав всех. «Ну, что ты? Держалась молодцом и нате!» Это нагнулся чумазый мальчонка. «Кому закурить? Парад кончился!» Кто-то потрепал меня по плечу, коса растрепалась, вылезла из-под пилотки. Катерок подвел баржу к деревянному причалу где-то около Камышина. Видны силуэты подвод, слышны ржанье лошадей, разговор повозочных. Раненые, хоть и чумазые, с радостью хромают к повозкам. Живы! Все живы! И что же меня так страшно заносит?
…Целый день обрабатывали в сортировочном отделении раненых. Подвозят еще и еще на машинах. Вот уже и смеркается. Принесли перловую кашу и кипятку. Разморило, поспать бы. Начинают подходить порожние машины с передовой. Останавливаются у крайнего сарая под высокими кудрявыми вязами. Раненые торопливо идут, поддерживая друг друга. Гипс и лангеты, как панцири, держат изломанные кости. Из темноты они появляются, как приведения. Выздоравливающие и легкораненые на носилках выносят к машинам лежачих и грузят. По краям и в ногах садятся ходячие раненые. Садятся плотно. Безоружные, беззащитные, страдающие от боли. Скорее в тыл, отдохнуть. Из кабины высунулась голова шофера. Возраст не определить: серое лицо, красные белки глаз. Это от бессонных ночей, пыльных дней. И вдруг он хрипло кричит: «Нельзя больше грузить, скаты не выдержат!» К кабине ведут забинтованного с головы до пояса раненого. Офицерская гимнастерка с разрезанным рукавом и разорванным боком прошита бинтом и завязана у ворота. Выздоравливающий солдат просит у шофера: «Довези, браток, в кабине. Геройский наш командир!» «Сажай в кабину!» «Выздоравливайте, братцы!» Машина за машиной темными тенями отъезжают. Где-то крикнула пташка — спать пора! — отозвалась другая. Примостившись на лавке, я заснула.
Из перелеска подъехала машина и встала под вязами. Из всех перевязочных и операционных, где наступило затишье, раненые поступили в эвакоотделение. Надо быстро эвакуировать — начинается война, и скоро опять будут поступать раненые. Машины отъезжают, ползут по извивающейся желтым поясом дороге среди зелени полей, медленно поднимаются в горку. Там, на горе, видны крыши построек. Вибрирующий звук самолета донесся с высоты. Последняя машина, черным жуком вползла на гору и скрылась, а черный самолет с тупой мордой, опущенной к земле, медленно летит за машиной. Взрыв, и черный столб встал на горе. Еще и еще ухают взрывы, и черный дым заволакивает зелень, растекаясь шлейфом по ветру. Стоя на дороге, прислонив руки к глазам, смотрю вперед: на светлеющем радостном небе вдруг появилась беда. Успели ли водители спрятать машины под деревья? Как там раненые? Что с ними? В это время тяжелая горячая вязкая тяжесть навалилась на спину, подхватила, перевернула перед глазами деревья, землю, подняла, подкинула и бросила. Никак не выскочить из вязкого горячего вздоха, от горячей земли. Мне рассказали потом, что бежала, спотыкаясь. Дорога свернула круто в гору, а я бежала все прямо. У землянки связистов зацепилась за что-то, упала. Вызвали фельдшера. Он определил контузию. Стиснуты зубы — пробовали напоить водой, но только облили. Посадили около оборудования. Рано утром услышала бой кремлевских курантов — связист настраивал рацию. Пришел фельдшер. Он оказался пожилым, седым с добрым болезненным лицом. Спросил, как слышу, где болит, и велел умыться и петь — составлять фразы.
