насмешкой просовывали голову к малышам. Старшие уже давно были посвящены во что-то такое, что позволяло им курить, обзывать учителей разными кличками, дружно шуметь на уроках и издеваться над паиньками-малышами, которые слушались выживающих из ума старых учителей. Они просовывали голову в дверь, чтобы высунуть язык или выкрикнуть обидные слова насчет коротких штанишек, но в сущности для того, чтобы узнать, что творится у малышей. Но их прогоняли. У класса появился секрет. Секрет состоял в том, что из картона был склеен кубик, в кубике была прорезана щелка, и в эту щелку дежурный каждому в отдельности предлагал опустить монету.
В кубик – символ справедливости – стали падать медные и серебряные монетки, спрятанные на конфеты, марки, на каток, на цирк. Когда ресурсы были исчерпаны, стали прикидывать – сколько собрано. Вот когда пошла настоящая арифметика! Высчитали, что каждый в среднем положил по десять копеек, а т<ак> к<ак> в классе в этот день без Колесникова присутствовало 52 человека, то и вышло, что в кубике должно быть 5 рублей и 20 копеек. На пальто и шапку не хватит! Денег больше ни у кого не было. Хотя ни один не уклонился от внесения своей доли, но были и такие, которые говорили, что Колесникову, должно быть, очень неприятно, что для него собирают деньги в его же присутствии (ив этой партии был Федя) и что денег собирать не нужно. Но Колесников вовсе не казался недовольным. Кулаки его никогда не могли быть без движения. Но сегодня они раздавали исключительно легкие, дружественные тумаки. Некоторые говорили, что надо попросить денег у родителей. Но это вызвало общее негодование. Почти все никогда ничего не рассказывали родителям о школе. Да, но как же быть?
Тогда Коля Васин, широкоплечий, всегда веселый идеалист с курчавой белокурой головой, блестящими голубыми глазами и очень широким ртом, который всегда приветливо улыбался, сказал:
– Вот что. Мы должны просить учителей нам помочь. Пусть они тоже что-нибудь дадут. Ведь они богатые.
Эта мысль всем понравилась, может быть потому, что ее высказал веселый Васин, которого все очень любили.
Дискуссия продолжалась две перемены. О «секрете» малышей уже знала вся школа, но теперь это казалось неважным.
Следующий урок был урок арифметики у классного наставника, господина Зекенгофа. Было решено, что кубик поставят на кафедру и что дежурный объяснит, в чем дело.
Господин Зекенгоф был маленький черный толстяк, страдавший одышкой, а потому часто бывавший в дурном расположении духа. Но у него бывали дни, когда вдруг начинал острить, и тогда он становился добрее. Все помнили, что однажды, когда в классе была пущена стрела, он вызвал виновного к кафедре, долго рассматривал стрелу и сверху, и снизу, и со всех сторон, как будто он видел очень любопытную вещь, а потом, взглянув на виновника, сказал: «В следующий раз я засуну тебе стрелу в нос. Садись».
Теперь, когда некоторые скептики говорили, что дело с Зекенгофом может кончиться плохо, им отвечали:
– А помнишь, как он про стрелу сказал?
Против этого ничего нельзя было возразить, и кубик был поставлен на кафедру.
Как только появился господин Зекенгоф, все поняли, что дело проиграно. Он был не только мрачен, он свирепо шагнул к кафедре мелкими тяжелыми шагами, гораздо быстрее, чем всегда, расписался и с треском захлопнул журнал. Затем, не говоря обычного «садитесь», обратил свои маленькие, выпуклые глаза на дежурного, который в струнку стоял около кафедры, показал пальцем на кубик и спросил:
– Это что?
– Это… кубик.
– Кубик?
Господин Зекенгоф размахнулся со всего плеча и с такой силой и ловкостью ладонью хлопнул по кубику, что он перелетел через головы учеников, ударился о противоположную стенку и со звоном упал на пол.
В классе была мертвая тишина.
– Я вам покажу кубик!
Лицо господина Зекенгофа налилось кровью.
– Садитесь! Дежурный! Моментально подобрать эту вещь и все деньги раздать обратно.
Дежурный подходил к каждому отдельно, спрашивал: «Ты сколько?» и раздавал деньги. Тут обнаружилось, что некоторые дали только две или три копейки, что больше у них не было.
– Кончил?
– Кончил. Имею доложить, что осталось семь копеек.
– Семь копеек? Давай их сюда.
Урок пошел своим чередом. Больше господин Зекенгоф никому ничего не сказал.
Но история этим не кончилась. Краткое заключение ее наступило через неделю: Колесников пришел в новом черном пальто и новой шапке.
– Откуда же у тебя пальто?
– Директор дал 25 рублей на пальто и на шапку.
* * *
Так мальчики проучили директора. С этого события в душе класса и в душе Феди начала происходить перемена: появилась критика. То один, то другой стал передразнивать учителей. Федя стал учиться заметно хуже. Смутное чувство, что не он плохой, как всегда говорили учителя и большие, а что что-то другое плохо, это чувство понемногу созревало в новую мысль и создавало нового Федю. Из прилежного ученика он понемногу превращался в лентяя – потому что учителя очень глупы. Поведение его начало портиться. Он с удовольствием и принципиально стал болтать на уроках, подсказывать, вообще – делать запрещенное. В его манерах стало появляться нечто вызывающее. Дома он стал держать себя букой, и Боба называл его «профессором кислых щей».
VI
Папа позвал Федю в кабинет.
Это было <так> необычайно, что Федя сразу спросил себя: «Ав чем я виноват, что я наделал?» И собирал в голове свои провинности.
С папой никогда не бывало никаких разговоров. Разговоры каждый день бывали только такие:
– Что сегодня в школе?
– Ничего не было.
– Не спрашивали?
– Нет.
– А письменных?
– Не было.
Папа целый день проводил в конторе. Он приходил только обедать (и вышеописанный разговор всегда происходил перед обедом у умывальника), после обеда опять уходил в контору, потом приходил часов в семь, переодевался в сюртук и опять уходил.
По субботам бывало еще, что папа говорил:
– Федя, заведи часы.
Часы висели в кабинете, в столовой и в спальне, и каждую субботу Федя должен был их заводить. Больше никаких разговоров с папой не бывало.
Впрочем, был не один папа, их было несколько, совсем разных.
Один – тот, который, придя из конторы, всегда очень тщательно мыл лицо, руки, голову и задавал вопросы о школе, вытираясь полотенцем. Этот папа, сидя за столом, с детьми не говорил. Он ел не так, как все. Он брал большую салфетку, один конец затыкал за воротник, а другой конец пододвигал под тарелку. Тарелка тоже ставилась не так, как ставят ее все: она ставилась почти в середину стола, так что салфетка образовывала как бы дорожку. Очень, очень
