— А как бабушка себя чувствует? — спрашиваю Валю о ее и отцовой матери, моей бабушке.
— Шестого похоронили.
— В августе?
— Да, в этом месяце, — и новая волна в глазах.
Я опешил, как всегда бывает в таких случаях, даже когда речь идет о больном пожилом человеке. Бабушке было 80. Ни в чем я не виноват, но чувствую себя перед Валей еще виноватей.
— Она знала про меня?
— Да, переживала.
Так и есть, не скрасил я последние дни своей бабушки, а может, действительно ускорил ее кончину. Сидела на лавочке у подъезда с соседками, ноги у нее давно болели, и сердце вдруг отказало. Ахнуть не успела, сразу так и застыла. Похоронили на Волковом кладбище, знакомо оно мне с детства.
— А где отец?
— Мы тебе не хотели говорить да чего уж теперь — сидит.
— Где?
— Да на своей родимой в Тагиле. Ни за что посадили, друг у него пропойца, сам на него полез, ну отец-то, сам знаешь, горячий — пырнул слегка ножом, вот он его и посадил. Два года уже сидит, но скоро обещает выйти по амнистии. Нынче уже хотел, к тебе на свидание, но пока что-то не получилось. Ждем. Ты хоть бы поскорее отсюда.
— Наташа приехала?
— Да, вчера приехала с каким-то молодым человеком с бородкой, с твоим другом.
— С кем?
— Олег Попов. Чего только не понавезли. Он сюда с нами приехал, хотел попасть на свидание, но ему не разрешили. Сегодня улетает, уже билет взял. Привет тебе, подробности Наташа расскажет. Понравилась она нам, вроде бы не гулящая.
Ну, дает Олег, не поленился на Урал слетать! Кто я ему? В прошлом году до обыска почти не виделись, друг-то не самый близкий, а вот в трудное время ближе всех оказался. Как же мне дорого его присутствие здесь, за забором, я его чувствовал, словно он здесь сейчас передо мной.
— А мама?
— Мать звонила, обязательно будет, только не знает, заедет к нам или нет, может сразу к тебе. Завтра жди.
Гомон на свиданке стихает, люди наговорились, кое-кто уже прощается, прапор нетерпеливо ерзает у кабин, а не прошло и часа. Долго ли поговоришь по телефону? Кому они нужны четыре часа сидения за стеклом, практически никто их не использует, да и кто захотел бы высидеть, не дали бы — через час на законном основании могут прекратить свидание. Прапор уже поторапливает. Люда берет трубку, улыбается, юмор у них в крови. Держись, говорит, Леня, два года быстро пролетят. Пытались они вместе с мужьями помочь мне, Валера разговаривал с начальством здесь в штабе, встречались кое с кем из цехового начальства, чтобы работу дали экономистом и передачу бы взяли. Как будто сначала все шло хорошо, но потом ничего не вышло. Рады бы, говорят, но за ним, мол, смотрит оперчасть, он на особом контроле и потому ничего нельзя сделать. Все, даже сам начальник колонии, боятся оперчасть. «Что ж ты натворил, Леня, — такой опасный преступник?» — смеется Люда. И обещает еще похлопотать, сделать все, что будет можно. Но мне уже ясно, что официально они ничего не добьются, надо налаживать нелегальную дорогу — пойдут ли они на это? По телефону об этом не спросишь. Попробуем, жизнь покажет. Что-то мы еще говорим друг другу, но уже не слышим — телефон отключили. Свидание кончилось. Длилось оно минут сорок, вот тебе и «не менее часа». Правда, нам хватило и этого времени, я весь уже жил завтрашним днем.
На длительные свидания вызывают с 10. С утра из санчасти, где я с неделю лежал на так называемом обследовании, пришел в отряд: драил сапоги, налаживал черную робу — таковы требования, администрация подает товар лицом. Неожиданно вызывают в штаб раньше времени, к майору Ромаху. Захожу в знакомый уже кабинет, за столом по-утреннему свежий Ромах, и вдруг вижу мать — сидит справа у стены, сзади меня так, что сразу и не заметил. Кинулись мы друг к другу, целуемся и слезы у нее в три ручья. Оказывается, она приехала утром и сразу сюда, не заезжая к Вале. Вот и приняли ее раньше, поговорили. Мать захлебывается, говорить не может, обнимаю ее располневшее тело, глажу голову, припавшую к моему плечу. Ромах сердобольно указывает на стулья — «садитесь», выговаривает в полголоса: «Видишь, как за тебя мать переживает, ее бы пожалел», — ну в том же духе. Мать успокоилась, и мы разошлись: ее сейчас проводят в комнаты для свиданий, я зайду вместе со всеми. Опять в отряде. Народ в локалке вяжет сетки, жилые помещения пусты — в рабочее время находиться там не разрешается. Места себе не нахожу, все как во сне. Вскоре опять вызывают, слышу по зоновскому радио свою фамилию и номер отряда.
Нашу группу, собравшуюся у штабного крыльца, на второй этаж, отданный для свиданий, но сначала по одному, по двое в комнату обыска. Снимаем с себя все, кроме трусов, но и трусы по швам прощупывают. Контролеры трясут робу на столе, а ты надеваешь другую, тапки вместо сапог, свою одежду вешаешь в какой-то ящик. Ну вот, все слава богу, ничего с собой не несу, бдительных контролеров не обманываю — выпускают в коридор. И сразу натыкаюсь на Наташу. «Подожди», — говорю и подымаю с плохо освещенного пола клубочек тонких железных цепочек — подарок ей и матери. Вытаскиваю изо рта еще пару штук, и мы скрываемся в отведенной нам комнате. Обманул я таки бдительных контролеров. Уж очень хотелось что-нибудь подарить своим женщинам из зековского «стрёма». Выпросил у ребят в отряде несколько цепочек — они симпатичные, делаются из нержавеющей светлой проволоки — и, что не поместилось под язык, кинул в коридорную тень, когда заходил на свидание. Потом самый строгий прапор Степанов увидит на Наташкиной шее такую цепочку и пристанет: «откуда?» А какой с нее спрос? «С собой принесла». Глянет на меня зло Степанов и скажет: «Обманул Мясников, ну погоди в следующий раз». Посмеялись.
Мать суетится на кухне, Наташа рассматривает в окно зону: а это что, а это, а ты где живешь? Чисто у вас тут. Белые из силикатного кирпича здания, асфальтовые дорожки, наверное, производят впечатление, когда ожидаешь серые бараки или что-то вроде угрюмости лобного места, но нет: зона эта новая, к тому же образцово-показательная, снаружи и, правда, видок благопристойный. «Но что это они такие согнутые ходят, жалкие какие-то», — замечает Наташа серые фигуры, бредущие на прогулку. Да, тем, кто здесь сидит, белые домики не поднимают настроения, изнутри мы видим только заборы и колючую проволоку, часовых, прапоров и собак. Снаружи, оказывается, зона смотрится немного иначе.
Ну вот, стол накрыт — праздник для живота. Мать потчует всем сразу, всего понемногу, и я сыт, не могу больше, а глазами все ел бы и ел, а лучше с собой бы прихватить, но нельзя — только здесь на свиданке. А много ли съешь, когда и сам ты и желудок усох и больше не принимает. Налегал на фрукты. Достались сливы, предназначенные для Татьяны Осиповой. Ей в мордовский лагерь, на Потьму собрали передачу, но по какой-то причине, не помню, передачу не приняли, и Олег с Наташей привезли ко мне. Была тут и копченая колбаса, и голландский чай из «Березки», многое из того, чего я на воле не ел — это Олег постарался. Где же он? «Проводил меня сюда, просил короткого свидания, но не дали — уехал в аэропорт, — говорит Наташа. — А знаешь, кто нас сюда подвез? Сам начальник колонии, как его… Николай Сергеевич?» Вот это да! Начальник лагеря везет диссидента к другому диссиденту — беспрецедентная галантность! Олег с Наташей, увешенные сумками, шли с автобуса, а топать еще километра полтора и по дороге их нагнал «Москвич». Наташа смеется: «Человек доброе дело сделал, а мы же его, кажется, обидели — Олег сказал: «спасибо, гражданин подполковник», а он говорит: «могли бы назвать и товарищем»». И верно, вскоре после свидания, хозяин спрашивал меня: «Кто это с вашей супругой был, с бородкой? Не понравился мне ваш друг». Подмывало меня тоже спросить: «А вы-то кому нравитесь?» И все же подвез, нельзя отказать в человечности. Уникальный случай.
