Ну вот, стол накрыт — праздник для живота. Мать потчует всем сразу, всего понемногу, и я сыт, не могу больше, а глазами все ел бы и ел, а лучше с собой бы прихватить, но нельзя — только здесь на свиданке. А много ли съешь, когда и сам ты и желудок усох и больше не принимает. Налегал на фрукты. Достались сливы, предназначенные для Татьяны Осиповой. Ей в мордовский лагерь, на Потьму собрали передачу, но по какой-то причине, не помню, передачу не приняли, и Олег с Наташей привезли ко мне. Была тут и копченая колбаса, и голландский чай из «Березки», многое из того, чего я на воле не ел — это Олег постарался. Где же он? «Проводил меня сюда, просил короткого свидания, но не дали — уехал в аэропорт, — говорит Наташа. — А знаешь, кто нас сюда подвез? Сам начальник колонии, как его… Николай Сергеевич?» Вот это да! Начальник лагеря везет диссидента к другому диссиденту — беспрецедентная галантность! Олег с Наташей, увешенные сумками, шли с автобуса, а топать еще километра полтора и по дороге их нагнал «Москвич». Наташа смеется: «Человек доброе дело сделал, а мы же его, кажется, обидели — Олег сказал: «спасибо, гражданин подполковник», а он говорит: «могли бы назвать и товарищем»». И верно, вскоре после свидания, хозяин спрашивал меня: «Кто это с вашей супругой был, с бородкой? Не понравился мне ваш друг». Подмывало меня тоже спросить: «А вы-то кому нравитесь?» И все же подвез, нельзя отказать в человечности. Уникальный случай.
Мать вечером собирается обратно. Мы ее уговариваем: три кровати, места хватит. Нет, отпросилась только на два дня, много работы, а вечером ей удобно — сядет на поезд и утром дома. На самом-то деле не хочет нас стеснять, ведь дали две суток, надо же побыть с женою вдвоем. К ночи мы проводили маму — до коридорной двери, дальше даже Наташу не пустили. На следующий день ждали-гадали: прекратят свидание или продлят. Пришел ДПНК, велел написать заявление, чтобы продлили свидание еще на сутки. В общем дали нам третий день — хватило и на любовь и на дело. Я написал для Олега письмо и хронику всего того, что происходило со мною со времени ареста. Наташа подробно рассказала о своих мытарствах: прогнали с работы, лишили прописки, вытаскивали прямо из дома в халате и в отделение, чтобы освободила комнату. Не выдержала — ушла к матери, а туда не прописывают. Два месяца без прописки, без работы. А милиция угрожает уголовным делом за нарушение паспортного режима и паразитический образ жизни. Пришлось матери, вдове кагэбэшника обратиться в КГБ, чтобы милиция прописала. Приняли на работу временно на два месяца младшим научным в ИМРД — академический институт международного рабочего движения, в отдел, которым руководит Шубкин.
Знал я Владимира Николаевича и обрадовался, что Наташа попала именно к нему. «Ты ему сказала, что ты моя жена?» — «Нет, что ты, я вообще о тебе боюсь сейчас говорить». — «Но ведь все равно узнают, скажут, скрыла, лучше Шубкину самой сказать, я ему доверяю».
Владимира Николаевича Шубкина, доктора наук, я знал как одного из честных и талантливых наших социологов. Он принадлежал к плеяде основателей конкретной социологии в 60-х годах, когда группа одаренных ученых прорвала схоластику казенного истмата и научного коммунизма и стала открыто разрабатывать теорию и практику конкретных социологических исследований. Там, где господствовала казенная демагогия, появилась наука. Вспомнили прикладные исследования 20-х — начала 30-х годов, но, конечно, современное развитие это направление получило на базе, так называемой, буржуазной, прежде всего, американской социологии, которая до сих пор у нас была под запретом. В институте философии был создан сектор конкретных социологических исследований АН СССР. Социологические подразделения появились в Ленинграде, Свердловске, Новосибирске, в МГУ и некоторых других вузах страны, стали создаваться кафедры и лаборатории. Учреждена Советская социологическая ассоциация, членский билет которой у меня чудом сохранился после обыска. А главное, гуманитарную общественность страны всколыхнули невиданные доселе статьи и книги, дававшие инженерный анализ тех или иных социальных проблем. Дремучую идеологическую бодягу прорезал свет истинного знания, впервые наше поколение получило возможность изучать и знать правду о нашем обществе. Социологические книги были сенсацией. Имена социологов гремели — их статьи и книги блистали новизной, привлекали необычным, интересным содержанием. Это были талантливые работы и талантливые люди: ленинградцы Кон, Ядов, Шкоратан, москвичи Грушин, Осипов, Давыдов, Бестужев-Лада, Ольшанский, Андреева, свердловчанин Коган — мой учитель, из Перми — Файнбург, из Новосибирского академгородка Заславская, Шляпентох, там я, кажется, в 1969 г. познакомился с Шубкиным.
К тому времени я его знал по ряду блестящих статей по методологии и математическим методам в социологии, а также по нашумевшему исследованию межличностных отношений внутри коллектива. Я уже год как переехал в Москву и работал заводским социологом, помогал авторскому коллективу в работе над методикой социального планирования на предприятиях. И вот по линии ВСНТО — Всесоюзного совета научно-технических обществ — откомандировали меня в Новосибирск за информацией о том, как начинают работать тамошние заводские социологи, по каким направлениям и какой там у них имеется опыт. Новосибирская школа считалась более или менее сформированной и перспективной. В Москве только еще собирались создавать нечто подобное, я в ту пору был едва ли не единственным заводским социологом с двухлетним стажем. Так я попал в институт Экономики Сибирского отделения АН, где встретился и с Шубкиным. Об уровне заводских исследователей и исследований он отозвался скептически: зеленые еще студенты или просто случайные люди, надо учиться. О социальном планировании процитировал тогдашнего президента Международной социологической ассоциации, поляка Я. Щепаньского: «В существующих экономических условиях — это выравнивание площадки на куче говна». Я был несколько ошарашен простотой выражения авторитетных социологов и удивлен беспощадным приговором социальному планированию, которое начало было получать признание и под эгидой которого предприятия стали принимать в штат социологов и повсеместно проводить исследования. Не будь этой кампании с социальным планированием, трудно поручиться за то, что заводская социология вообще стал бы у нас возможной. Что же касается экономических условий, то это не наша забота — так думалось мне тогда.
Мы разговаривали не то в кабинете, не то в классной комнате. Шубкин восседал на краю стола или порывисто вставал к доске и несколькими стремительными меловыми штрихами иллюстрировал мысль, только белые крошки сыпались. Помню впившиеся острыми носами друг в друга два треугольника, иллюстрирующие диаметральное противоречие между профессиональными устремлениями молодежи и народнохозяйственной потребностью в тех или иных профессиях: те профессии, которые больше всего привлекали молодежь, требовали меньше всего людей, например, космонавтика, творческие специалисты, и, наоборот, туда, где больше всего требовалось рабочая сила, молодежь не хотела идти, т. е. простыми рабочими. В этих ножницах Шубкин видел серьезную коллизию подрастающего поколения и доказывал необходимость государственных мер по профессиональной ориентации и, в частности, отмены формальной установки на обязательное всеобщее среднее образование, которое только дезориентирует молодежь, искусственно завышает ее претензии и бесполезно держит ее за партами в то время, когда многие предпочли бы работать и когда народное хозяйство остро нуждается в трудовых ресурсах.
