Я сидел перед письменным столом следователя. За ним на стене висел портрет правящей монархини, великой герцогини Шарлотты в сверкающей тиаре. Офицер нахмурился. Он спросил мое имя и возраст. Казалось, однако, что мои ответы его не интересовали.
— Как вы перешли границу? — спросил он.
— Я переплыл Сауэр, — ответил я.
— Это отчаянный поступок, — сказал он, казалось, впервые действительно заметив меня. — Вода была высокая.
— Да, вы правы, — согласился я в надежде, что он будет тронут моим бедственным положением и моей честностью. — Было жутко и очень тяжело — сильное течение несло меня. Но оно же мне и помогало.
— Вы, конечно, говорите мне правду, не так ли?
— Да, — ответил я. — Клянусь. Это была моя цена за шанс обрести в вашей стране свободу. В Вене стало очень плохо для нас. Моя мама отправила меня.
Я сказал правду и жаждал сочувствия, ощущая, что поток, в котором я нахожусь в этот момент, намного опаснее, чем Сауэр. Казалось, следователь сейчас улыбнется. Я опять посмотрел на портрет великой герцогини. Ее глаза излучали доброту и сочувствие. Я подумал о Гитлере, нашем общем враге.
Без сомнения, здесь найдется место для одного маленького безопасного еврея. Много ли места мне нужно?
— Кто вам помог здесь, после того, как вы достигли Люксембурга? — спросил он.
— Никто, — ответил я быстро.
— А где ваша мокрая одежда? Ведь не голым же вы плыли?
— Нет, месье. Вот, потрогайте мой пиджак, мои брюки, если вы не против. Посмотрите на мою обувь.
Я встал и шагнул к нему. Он потрогал мою одежду и убедился, что она еще влажная.
— Вы сказали, что вы прибыли сюда два дня назад. Как и когда вы добрались до города?
— Я приехал сегодня утром, — соврал я. — За час до моего ареста в кафе. Я шел пешком и отдыхал на обочине дороги. А вчера проезжающий крестьянин подобрал меня на свою повозку.
Для моих ушей это звучало вполне убедительно. Река находилась километрах в тридцати от города. Без сомнения, жандарм пощадит меня, увидев, что я не преступник.
— А вы действительно переплыли реку? — спросил он еще раз с недоверием.
Я серьезно кивнул.
— У вас есть тут друзья или родственники? — осведомился он.
— Нет, месье, — ответил я. — Я бы хотел иметь кого-нибудь, кто мог бы мне помочь.
— Нет, — сказал он, взглянув на письменный стол, а потом на меня. — Никто не сможет вам помочь.
Я чувствовал, что тону.
— Вы нарушили наши законы, — продолжал он, — Вы находитесь здесь без разрешения. Нелегально.
— Да, — признал я, стараясь, чтобы голос мой не сорвался. — Что теперь со мной будет?
Сейчас я был снова просто мальчишкой. Глупо было переплывать реку. Я был отдан на милость этих обладающих властью людей, которые накажут меня только за то, что я сделал попытку спасти свою собственную жалкую жизнь. Меня пошлют в Дахау, как дядю Морица, и бедная моя мама будет оплакивать меня.
Он вытащил из ящика письменного стола бланк и начал его заполнять. Успокойся, думал я. Следователь производил впечатление здравомыслящего человека. Великое герцогство откроет свои объятья такому безобидному существу, как я. Он заполнил бланк и, опершись локтями о стол, посмотрел на меня.
— Что теперь с вами будет, — сказал он, — зависит от вас.
Он объяснил, что у меня есть три возможности. Я могу вернуться в Германию — что, очевидно, немыслимо. Меня могут доставить к французской или бельгийской границе, откуда я могу вновь попытать счастья. И наконец, я могу предстать перед судом, так как я перешел границу Люксембурга нелегально. Меня, вероятно, признают виновным и отправят в тюрьму.
— Если вы хотите подумать, — сказал он, — у вас есть время до завтрашнего утра.
— А сейчас? — спросил я.
— А сейчас у нас есть для вас камера.
— Камера? Могу ли я ответить сразу? — спросил я.
— Разумеется, — ответил он.
Я взглянул на стенные часы. Было половина первого.
— У меня тетя в Париже, — сказал я ему. — Могу ли я поехать туда?
Он ответил утвердительно и добавил, что французский город Тьонвиль расположен ближе всего к люксембургской границе. Оттуда до Парижа километров сто пятьдесят.
— Это далеко, а денег на поезд у меня нет, — сказал я.
Он вел себя со мной очень доброжелательно, поэтому я был достаточно расслаблен, чтобы задать ему риторический вопрос:
— Как же мне добраться до Парижа?
Он улыбнулся.
— Раз вы смогли пересечь реку во время высокой воды, на суше у вас проблем не будет.
Я вздохнул с облегчением. По крайней мере, меня не посадят в тюрьму. По крайней мере, меня не вышлют назад в Германию. По крайней мере, я смогу позже связаться с тетей Миной и дядей Сэмом и дать им знать, что со мной все в порядке, чтобы никто не беспокоился обо мне.
Следователь предложил мне отправиться в коллективное фермерское хозяйство, расположенное метрах в пятистах от бельгийско-французской границы. Там проживала группа молодых евреев, которые готовились к эмиграции в Палестину. Они наверняка гостеприимны, сказал он. Это звучит убедительно, сказал я и собрался идти.
Но я ошибся. Меня освободят только утром, а ночь я должен провести в камере. У меня взяли отпечатки пальцев, и информация обо мне была внесена в бумаги. Теперь в Люксембурге на меня было заведено официальное полицейское досье. Бюрократические предписания и протокол должны быть соблюдены.
Моя камера была маленькая и чистая, с белыми стенами, узкой кроватью, креслом и крошечным зарешеченным окном, через которое с высоты третьего этажа был виден внизу двор. Все было не так уж и плохо. Признаться, как заключенный в Люксембурге я чувствовал себя в большей безопасности, чем как «свободный гражданин» в Германии. Охранник принес мне более или менее съедобный обед, и я расслабился, понимая, что у меня еще есть много времени до отъезда. Я посмотрел из окна на затянутое облаками небо. Сейчас было время, когда тетя с дядей тоже обедают, и мне стало не по себе. Я буквально слышал, как тетя Мина говорит: «Я привезла его сюда только для того, чтобы его арестовали! Из огня да в полымя!»
Я стал нервно ходить по камере взад-вперед, ломая себе голову, как мне с ними связаться. Смогу ли я это сделать из фермерского хозяйства, этого кибуца, расположенного почти на самой границе с Францией? Был ли чиновник искренен? Лежа на кровати, я думал о Хайнце в монастыре. Как бы мне связаться с ним насчет чемодана?
Мне долго не спалось, а когда наконец я уснул, мне приснились мама и Хайнц. Оба, каждый по-своему, были моим воспоминанием о времени, которое сейчас казалось мне более надежным.
