При закладке монастыря монахи разбили статую Аполлона и на ее месте воздвигли ораторий св. Иоанна. В этом был скрыт глубокий символический смысл. Бенедикт принадлежал к тем деятелям церкви, которые отрицали языческую культуру и более того — образование вообще. Бенедикт, обучавшийся в юности в традиционной римской школе, покинул ее не из-за нежелания или неспособности учиться, но по глубокому внутреннему убеждению, что христианину науки не нужны, ибо истинная его школа — это школа служения богу. Молитва и физический труд были главными обязанностями бенедиктинцев. При этом время, предписываемое «Правилами» св. Бенедикта для труда, было вдвое больше того, что отводилось для молитвы. Постепенно понятие труда в бенедиктинских монастырях было расширено. В «Правилах» вопрос о просвещении монахов лишь обозначен. Основатель Монтекассино считал, что для монахов довольно чтения или слушания религиозных книг и исполнения церковных песнопений. Однако постепенно в их занятия включаются и переписка книг, и хранение рукописей, и, наконец, организация школы. Все это происходит позже, не без влияния Вивария Кассиодора.
Основание Монтекассино знаменовало, что на смену античной школе познания и красноречия пришла школа служения и послушания Христу. Образованность не числилась среди главных христианских добродетелей.
Так постепенно выкристаллизовывался и укреплялся новый тип культуры христианский, средневековый. Однако было бы неверно полагать, что этот тип культуры полностью вытеснил наследие языческой древности. Одно из подтверждений тому — история бенедиктинского ордена, начавшаяся с разрушения статуи Аполлона — покровителя искусств, но затем воспринявшая и элементы античной культурной традиции. Монахи-бенедиктинцы впоследствии стали искусными переписчиками не только христианских рукописей, но и сочинений знаменитых язычников. При бенедиктинских монастырях начали организовываться и школы, которые в период раннего средневековья превратились в главных поставщиков грамотных людей.
Боэций стал одним из основных педагогических авторитетов западноевропейского средневековья. Его трактаты «Наставления к арифметике» и «Наставления к музыке» явились наиболее полноценными источниками, из которых последующие поколения могли черпать сведения по философско-математической и музыкальной проблематике, дебатировавшейся в античных школах. Эрудиты и педагоги раннего средневековья Кассиодор, Исидор Севильский, Беда Достопочтенный, Алкуин, Рабан Мавр опирались главным образом на эти трактаты. Высоко ценились они и в развитом средневековье, и даже в эпоху Возрождения. На одном весьма распространенном изображении «башни наук и искусств», относящемся к XIV–XV вв., Боэций олицетворяет собой Арифметику, подобно тому как Пифагор — Музыку, Евклид — Геометрию, Птолемей Астрономию, Цицерон — Риторику, Аристотель — Логику. Учебниками Боэция пользовались в западноевропейских университетах почти до начала нового времени.
В союзе с Платоном и Аристотелем
Приблизившись к зениту жизни, Боэций задался целью, столь же великой, сколь и трудно осуществимой, — перевести на латинский язык все сочинения Платона и Аристотеля и показать глубокое единство двух величайших учений греческой философии, для чего снабдить свои переводы соответствующими комментариями. Он писал:
«Все тонкости логического искусства Аристотеля, всю значительность моральной его философии, всю смелость его физики я передам, придав его сочинениям должный порядок, переведу, сопроводя моими пояснениями. Более того, я переведу и прокомментирую все диалоги Платона. Закончив эту работу, я постараюсь представить в некоей гармонии философию Аристотеля и Платона и покажу, что большинство людей ошибаются, полагая, что эти философы во всем расходятся между собой; напротив, в большинстве предметов, к тому же наиболее важных, они в согласии друг с другом. Эти задания, если мне будет отпущено достаточно лет и свободного времени, я приведу в исполнение с большой пользой и в непрестанных трудах»[64].
Итак, синтез учений Платона и Аристотеля? Вообще возможен ли он, да еще с той глубиной, которую задумал Боэций?
Отступая от хронологии, вспомним известную фреску Рафаэля «Афинская школа», на которой изображены знаменитые мыслители Эллады. В центре ее, рассекая и в то же время концентрируя пространство, прямо на зрителя движутся фигуры Платона и Аристотеля. Платон, величественный, благородный старец, похожий на поздний портрет Леонардо да Винчи, воздел указующий перст к небесам. Аристотель, чернобородый и буйноволосый, шагающий мощно и уверенно, всей рукой показывает на землю. Так великий художник Возрождения живописно представил свое собственное понимание и понимание своей эпохой существа учений Платона и Аристотеля. В платоновской философии виделась концентрация идеального и божественного, в аристотелевской — реалистическая заземленность, знание о земле и человеке в противовес платоновскому знанию о небе и высших сущностях. На кодексе, который держит в руке Платон, начертано «Тимей» — название самого «возвышенного» и сложного его диалога об устройстве мироздания. На фолианте в руке Аристотеля мы видим название «Этика», символизирующее столь важное для Возрождения учение о человеке и практической морали.
Платон и Аристотель — противостояние небесного и земного? Духовного и материального? Представление устойчивое до банальности. Что же, парадокс обыденного сознания и расхожих представлений часто состоит в том, что они очень мало соответствуют истине, но бывают чрезвычайно живучими. Но ведь если обратиться от них к более строгому судье — истории философии, то и здесь мы нередко найдем это противопоставление Платон — Аристотель, правда гораздо более сложное и «облагороженное», но все же — противопоставление. Благо, история их сложных взаимоотношений, многократно толкованная и перетолкованная, казалось бы, давала веские основания для этого. Ведь не зря же Платон отозвался о своем гениальном, но строптивом ученике Аристотеле: «Жеребенок, лягающий свою мать». И не зря Аристотель в конце концов покинул взрастившие его сады Академии, где безраздельно царил авторитет Платона, и основал свою школу — Ликей, одновременно и похожую и непохожую на Академию. Но несравненно больше, чем любые коллизии личных отношений, говорят о сходстве или противостоянии мыслителей их сочинения, их учения, а еще больше — судьбы этих учений в веках.
Многие современники мыслителей усматривали определенный аристократизм и «закрытость» в учении Платона в противовес «демократизму» философии Аристотеля. Но и то и другое было мнением избранных, а не гласом народа, для которого оба они были одинаково непонятны, а часто и попросту неизвестны, ибо философия оставалась достоянием интеллектуальной элиты.