Боэций, видимо, осознавал, что проблема перевода — это не только проблема знания и его распространения, но и проблема языка, которым это знание может быть выражено и через который может быть сохранено. Ведь то, что не выражено адекватным языком, для другого как бы не существует, во всяком случае не понимается им.
Философ заботится, чтобы «благодаря полнейшей достоверности перевода читателю философских книг, составленных на латыни, не пришлось обращаться за уточнением к книгам греческим»[66]. Забота эта не случайна. До Боэция из диалогов Платона неоплатоником Халкидием был переведен на латинский язык только «Тимей» (он и остался единственным сочинением этого греческого мыслителя, известным раннему средневековью).
Боэций открывает ряд латинских переводчиков сочинений Аристотеля. Он, как мы уже упоминали, намеревался перевести все произведения Платона и Аристотеля, однако судьба распорядилась иначе, не отпустив ему достаточного для этого времени. К переводу Платона он так и не приступил, а из Аристотеля ему удалось завершить работу лишь над частью «Органона» (собрания логических произведений Стагирита). Боэций сделал две редакции перевода «Об истолковании», дал латинские версии первой и второй «Аналитик», «О софистических доказательствах», «Топики». В раннем средневековье имели хождение боэциевы переводы «Категорий» и комментарии к ним, которые в совокупности с двумя его же комментариями к «Введению» Порфирия к «Категориям» Аристотеля (один был сделан к «Введению» в переводе Мария Викторина, другой — к собственному переводу) составили корпус так называемой «старой логики» (logica vetus), господствовавшей в Западной Европе вплоть до второй половины XII в. В этом столетии стали известны и переводы «Аналитик», общая версия «Топики» и «О софистических доказательствах». «Старой логикой» ограничивался еще и крупнейший философ XII столетия Петр Абеляр (1079–1142), блестящий защитник диалектики и поборник свободомыслия. Она отошла на второй план лишь тогда, когда появились новые переводы логических сочинений Аристотеля, сделанные с греческого и арабского языков. Но заслуга Боэция в том, что он подготовил почву для усвоения Западной Европой логики и философии Аристотеля, сыгравших исключительную роль в интеллектуальном синтезе зрелого средневековья.
Почему «последний римлянин» начал с перевода логических трудов Аристотеля, а не с диалогов Платона, хотя все его творчество выказывает платоновскую ориентацию? Более того, в «Утешении» он вообще поставил знак равенства между учением Платона и философией[67].
В античной школе изучение философии (диалектики) традиционно начинали, а в большинстве случаев и завершали логикой Аристотеля. Главными учебниками были «Введения» в «Категории» Аристотеля, среди которых с конца III в. самым распространенным и авторитетным стало «Введение» неоплатоника Порфирия. Боэций и начинает свою работу не с непосредственного перевода «Категорий», а с составления комментария к «Введению» Порфирия в переводе римского «школьного» философа Мария Викторина. Наиболее распространенное объяснение тому, что к моменту начала работы Боэций был недостаточно тверд в греческом языке. Но, думается, причина, скорее, в самом подходе Боэция к любому делу. Он всегда стремится идти от более простого к более сложному, не перескакивая через ступени, ориентируя свои труды на относительно широкий круг образованных людей. В данном случае он решил начать работу с того, что изучалось в школах, продолжая тем самым сделанное им в области квадривиума. Забота о фундаментальности образования, так же как и помыслы о глубине и основательности интеллектуальной культуры в целом, заставила его начать с философских «азов».
Более глубокая, внутренняя причина крылась в исключительном интересе Боэция к вопросам метода философствования. Интерес этот закономерен. Собственно, поиски метода можно обнаружить в сочинениях Платона, особенно его поздних диалогах. Противопоставление неизменного и неподвижного мира высших духовных сущностей — идей изменчивому миру чувственных вещей, сопряженных с материей, составило ядро платоновской диалектики, направленной на познание истины, пребывающей в сфере подлинного, т. е. идеального, бытия. Платоновская диалектика познания включала довольно подробно разработанную часть, выявляющую сущность и истинное значение, условия логического образования понятий, без которых Платон считал невозможным познание. От диалектики понятий Платон приходил к диалектике идей. Задачу философа он усматривал в том, чтобы «различать все по родам, не принимать один и тот же вид за иной и иной за тот же самый — неужели мы не скажем, что это [предмет] диалектического знания?»[68]. Последние диалоги Платона подчас напоминают схоластические трактаты. Они подготовили почву для неоплатонических истолкований с их напряженным вниманием к построению и обоснованию философского знания, т. е. к его методической стороне.
Аристотель придавал особое значение взаимосвязи метода познания и его конечных результатов. «Древнегреческие философы были все прирожденными стихийными диалектиками, и Аристотель, самая универсальная голова среди них, уже исследовал существеннейшие формы диалектического мышления»[69]. В области диалектики Аристотель представлял линию европейской философии ведущую к Гегелю. Наиболее полно проблема метода разработана Стагиритом[70] в «Категориях», «О софистических опровержениях», «Топике» и «Риторике». Свою задачу он формулировал следующим образом: «Цель сочинения — найти метод, при помощи которого можно было бы из правдоподобных [положений] делать умозаключения о всякой выдвинутой проблеме и не впадать в противоречие, когда мы сами отстаиваем какое-нибудь положение»[71].
Неоплатоник Прокл придал методологии, или учению о методе, сложнейшую и рафинированную форму, в полной мере использовав логические достижения Аристотеля для развития иерархической и в высшей степени спекулятивной концепции понятий неоплатоновской философии.
Боэций, глубоко постигший древнюю и почти современную ему философию, не мог пройти мимо проблемы метода, занимавшей в интеллектуальном универсуме античности столь важное место. Еще его «школьные» трактаты показали тяготение их автора к строгой, почти аскетической, дисциплине мышления. Поэтому логика его развития как ученого и мыслителя вела прежде всего к методологии, углубленной разработке знания о методе. А этому в наибольшей степени отвечала работа с логическими сочинениями Аристотеля. Естественность и закономерность такого шага для Боэция подтверждаются и тем, что примерно параллельно с переводом и комментированием Аристотеля он предпринял попытку приложения логического метода к рассмотрению вопросов христианской теологии, предвосхищая более чем на семь с половиной веков аналогичную попытку Фомы Аквинского, крупнейшего авторитета средневековой схоластики.
