господин Рушди приедет в Индию, “его как гостя надо будет встретить радушно”. Имам Бухари заявил, что мусульмане будут “протестовать, оставаясь в рамках конституции”, но, если какой-нибудь правоверный мусульманин решит убить святотатца, он получит поддержку всех мусульман. Писательница Гита Харихаран прислала ему серию идеологически-настави-тельных электронных писем, которые не вызвали у него ничего, кроме досады. Ясно было, что поездку в Индию придется отложить, пока страсти не улягутся.
Позвонила Тереза, помощница Боно:
– Здравствуйте, Салман! У вас есть текст вашей песни – как она называется – “Земля под ее ногами”?
– Есть, конечно.
– Вы не могли бы прямо сейчас переслать его факсом в студию? Они собрались записывать, но Боно потерял слова.
– Могу, разумеется. Само собой. Сейчас перешлю.
Потом некоторое время – одни лишь болезни, врачи и взмахи крыльев ангела-губителя. На несколько дней к ним с Элизабет на Бишопс-авеню приехали ее двоюродная сестра Кэрол Нибб с мужем Брайаном, и поздно вечером он впервые увидел безволосую из-за химиотерапии голову Кэрол. Помимо воли ему вспомнилась сцена из “Ведьм” Роальда Даля, где ведьмы сбрасывают маскирующую их “человеческую” оболочку. Он очень хорошо относился к Кэрол и был зол на себя за эту, мягко говоря, постыдную реакцию. Она побывала в Америке у доктора Канти Раи, и он лечил ее, однако эффект от лечения оказался не таким хорошим, как у Эдварда Саида, и прогноз был не очень благоприятным. Но еще не все потеряно, сказала она, стараясь выглядеть бодро.
Умерла Айрис Мердок. Вскоре после того, как вышел ее последний роман “Дилемма Джексона”, который критики разнесли в пух и прах, он побывал на ланче в ее честь в Совете по искусству. Айрис, вспомнилось ему, была в мрачном настроении и сказала ему, что ей, похоже, пора перестать писать. “Несколько плохих рецензий не причина, – отозвался он. – Вы Айрис Мердок”. — “Да, – печально промолвила она, – но если людям уже не нравится то, что ты делаешь, и у тебя иссякли идеи, тебе, видимо, надо поставить точку”. Всего через несколько месяцев у нее диагностировали болезнь Альцгеймера.
И умер Дерек Фатчетт. Внезапный сердечный приступ в пабе – и его не стало. Никто так упорно, как он, и с такой решимостью не работал над решением проблемы фетвы. Ему было только пятьдесят четыре года.
Он страдал так называемым блефароптозом – опущением верхних век. Чем дальше, тем веки поднимались хуже, особенно правое. Это начинало сказываться на зрении. Если не сделать операцию, придет время, когда он вообще не сможет открыть глаза. Его полуопущенные, как у Сонного Лабифа [254], веки нередко метафорически соотносили с его злодейской натурой, но оказалось, что эта особенность – чисто медицинского свойства.
Лучшим из хирургов, оперировавших блефароптоз, был мистер Ричард Коллин. Его должны были положить в Офицерский госпиталь короля Эдуарда VII, где, по словам мистера Коллина, “оперировалась вся королевская семья”, но, когда он уже собирался лечь, ему сказали, что старшая сестра госпиталя отказывается его принять по соображениям безопасности. Полицейские поехали к ней, поговорили и, к счастью, успокоили ее, так что операция могла состояться. Его постоянно угнетало, что он находится в такой зависимости от чужих страхов: словно тебя бьют по лицу, а ты не можешь дать сдачи. Потом – накануне операции – позвонила Кларисса. Зафар вознамерился бросить колледж. Возненавидел его. Это “говнюшник”, сказал он. Ему предложили заведовать лондонским ночным клубом, он хотел устраивать концерты, надеялся вместе с другом организовать что-то масштабное на стадионе “Уэмбли” – вот какой жизнью он хотел жить. Ко всему, он превысил кредит в банке, это тоже надо было урегулировать. Их обоих очень беспокоило, что он живет, как выразилась Кларисса, “в заоблачном птичьем царстве”, и это беспокойство снова их сблизило. Зафару нужны были сильные родители, действующие заодно. Они поговорили с ним, и он отказался от идеи концерта на “Уэмбли”. Нехотя, но отказался.
Когда он пришел в сознание после операции, на его глазах была повязка. Он позвал, но никто не откликнулся. “Кто-нибудь!” Он позвал еще раз, потом еще раз – никакого ответа. Он не знал, где он, и он был слеп, и никто не подавал голоса. Может быть, случилось что-то очень скверное? Может быть, его похитили? Или он находится в каком-то преддверии ада, дожидаясь, покау дьявола найдется на него время? Кто-нибудь, кто-нибудь, кто-нибудь! тишина вы меня слышите? нет, не слышат есть тут люди, есть тут люди? если и есть, то молчат. Прошло несколько минут – или недель – слепой (буквально) паники, пока не раздался голос медсестры. Да, она здесь, она просит прощения, Элизабет только что поехала домой спать, сейчас три часа ночи, и ей просто понадобилось в уборную. Тютелька в тютельку, подумал он. Я выхожу из анестезии именно тогда, когда медсестра отлучилась по малой нужде.
Утром повязку сняли, и наступил другой диковинный момент: веки поначалу неправильно реагировали на сигналы мозга, бешено и вразнобой трепыхались – но потом все пришло в норму, нож хирурга не лишил его зрения, ему принесли зеркало, и он увидел свои широко открытые глаза. Может быть, правый был открыт даже чуточку широковато. “Да, – сказал мистер Коллин. – Давайте оставим так на недельку, а потом, может быть, слегка подправим”.
Его обновленные веки впервые вышли в свет, когда у Рути и Ричарда Роджерс отмечалась десятая годовщина свадьбы Найджелы Лоусон и Джона Дайамонда, – отмечалась нарочито бодро, хотя настроение у всех было подавленное. Медицинские новости о Джоне были хуже некуда, о новой операции вопрос уже не стоял, химиотерапия могла немного отсрочить развязку – и только. Его друзья собрались, чтобы воздать хвалу его жизни, и Джон “произнес речь”, которую он писал на бумаге, а проектор тем временем высвечивал на высокой белой стене, – речь, замечательную прежде всего тем, что она заставляла компанию покатываться со смеху.
Между тем его прооперированные веки производили на людей сильное впечатление. У вас что, новые очки? Вы так хорошо выглядите! Вы где-то загорали? У вас такой… счастливый вид! Потом, когда история просочилась в прессу, “Санди таймс” опубликовала заметку, где чуть ли не извинялась за то, каким она видела его на протяжении лет. Вдруг газета поняла, что его “отчужденный, высокомерный, зловещий взгляд гангстера” – всего лишь результат прогрессировавшего заболевания век. Он, писал автор заметки, выглядел теперь “ожившим, заново родившимся”. В общем, “как обманчив человеческий взгляд!”
Еще до того как Ричард Коллин подправил его чересчур вытаращенный правый глаз, он поехал в Турин получить почетную докторскую степень, и
