ему исполнилось пятьдесят два. В день его рождения к ужину пришли Самин со своими двумя девочками, Полин Мелвилл и Джейн Уэлсли, а через несколько дней он отправился с Зафаром на центральный корт Уимблдона, где в полуфинале Сампрас победил Хенмана. Если бы не полицейские, жизнь можно было бы считать почти нормальной. Старые тучи, возможно, мало-помалу рассеивались, но собирались новые тучи. “Противоречие между Э. и мной из-за вопроса о жизни в Нью-Йорке угрожает нашему браку, – писал он в дневнике. – Выхода я не вижу. Нам придется проводить время раздельно: мне в манхэттенской квартире, ей в Лондоне. Но как вынести разлуку
с этим милым малышом, которого я так люблю?”
В середине июля они на девять недель отправились в Бриджгемптон в дом Гробоу, и в эти-то недели он и поддался своей милленаристской иллюзии.
Даже если ты не верил, что приближающийся миллениум – конец тысячелетия – сулит второе пришествие Христа, тебя могла соблазнить романтическая “милленаристская” идея, что такой день, наступающий раз в тысячу лет, может принести великую перемену и что жизнь – жизнь всего мира, но еще и жизнь конкретного человека в нем – в новом тысячелетии, возможно, станет лучше. Что ж, надеяться – это не запрещено, подумал он.
В начале августа 1999 года милленаристская иллюзия, которая возьмет над ним власть и изменит его жизнь, явилась ему в женском обличье – где бы вы думали – на острове Либерти. Ну разве не смешно, что он встретился с ней под статуей Свободы? В художественной литературе символика этой сцены показалась бы избыточной и тяжеловесной. Но жизнь как она есть порой вдалбливает в тебя свое так, чтобы ты уж точно усвоил, и в его жизни как она есть Тина Браун и Харви Уайнстайн [263] устроили на острове Либерти вечеринку на широкую ногу, отмечая рождение своего журнала “Ток”, которому не суждено было долголетие, и в небе расцветали фейерверки, и Мейси Грей пела: I try to say goodbye and I choke, I try to walk away and I stumble [264], и список гостей охватывал весь человеческий спектр от Мадонны до него самого. В тот вечер он не встретился с Мадонной лицом к лицу, а то, может быть, спросил бы ее про слова, которые ее помощница Каресс сказала телепродюсеру, пославшему Мадонне экземпляр “Земли под ее ногами” в надежде на благосклонный отзыв из уст знаменитости – ведь главной героиней книги была пусть вымышленная, но рок-певица, звезда первой величины. “О нет, – заявила Каресс. – Мадонна не прочла эту книгу. Она ее растерзала”. (Несколько лет спустя, когда они с Зэди Смит [265] встретили Мадонну на вечеринке журнала “Вэнити фэр” по случаю вручения “Оскаров”, она говорила только о ценах на недвижимость в лондонском районе Марбл-Арч, и он не решился поднять вопрос о растерзанной книге – не решился еще и потому, что они с Зэди из последних сил сдерживали смех, глядя на высокого, породистого молодого итальянского жеребца, который, похоже, сумел произвести впечатление на госпожу Чикконе. “Вы ведь итальянка? – соблазнительно шептал он ей, низко наклонив голову. – Мне это сразу видно…”)
Элизабет осталась в Бриджгемптоне с Миланом, а он поехал в город с Зафаром, Мартином и Исабель. К деревьям на острове Либерти были подвешены лампочки, от воды налетал освежающий летний ветерок, они никого здесь не знали, да и попробуй разгляди в густеющих сумерках, кто есть кто, но в этом не было ничего плохого. И вот под китайским фонариком у пьедестала, на котором высилась огромная медная дама, он лицом к лицу встретился с Падмой Лакшми и сразу понял, что уже видел ее – вернее, видел ее фотографию в итальянском журнале, где поместили и его снимок, – и ему вспомнилось, что он тогда подумал: “Если когда-нибудь с ней познакомлюсь – все, моя песенка спета”. Теперь он сказал: “Вы – та красивая индианка, которая вела программу на итальянском телевидении, а потом вернулась в Америку, чтобы стать актрисой”. Она не верила, что ему могло быть о ней известно, и поэтому начала сомневаться, что он – тот, кем она его сочла, и заставила произнести его имя и фамилию, после чего лед был сломан. Нескольких минут разговора им хватило, чтобы обменяться телефонами, и на следующий день, когда он ей позвонил, номер был занят, потому что она в этот момент звонила ему. Он сидел в своей машине у бухты Микокс-Бэй на Лонг-Айленде, смотрел на сверкающую воду и чувствовал, что его песенка спета.
Он был женатый человек. Дома его ждали жена и двухлетний сын, и, не будь обстановка в семье такой, какой она была, до него дошла бы очевидная истина, что видение, в котором, казалось, воплотились все его чаяния – мисс Свобода из плоти и крови, – не что иное, как мираж, и что броситься к ней, словно она существует на самом деле, значит навлечь беду на себя, причинить немыслимую боль жене и взвалить непомерную ношу на плечи самой Иллюзии – американки индийского происхождения, у которой были честолюбивые замыслы и тайные планы, не имевшие ничего общего с исполнением его глубинных желаний.
Ее имя и фамилия были диковинкой – именем, рассеченным надвое матерью после развода. Она родилась в Дели (хотя большая часть ее семьи, принадлежавшей к тамильским брахманам, жила в Мадрасе), и поначалу ее звали Пад-малакшми Вайдьянатхан, но Вайдьянатхан, ее отец, бросил ее и ее мать Виджаялакшми, когда девочке был всего год. Виджаялакшми немедленно избавилась от фамилии бывшего мужа, превратив свое имя, как и имя дочери, в имя и фамилию. Вскоре она эмигрировала с дочкой в Америку, получила ответственную должность медсестры в онкологическом центре Слоуна и Кеттеринга в Нью-Йорке, затем переехала в Лос-Анджелес и снова вышла замуж. Падма впервые встретила отца, когда ей было без малого тридцать лет. Еще одна женщина, рано лишившаяся одного из родителей. Его любовная жизнь раз за разом повторяла один и тот же образец.
“Ты погнался за иллюзией и ради нее принес в жертву свою семью”, – сказала ему потом Элизабет, и была права. Призрак Свободы был миражом, мечтой об оазисе. Эта женщина, казалось, соединяла в себе его индийское прошлое и его американское будущее. Она была свободна от мучивших их с Элизабет опасений и забот, от которых Элизабет никак не могла отрешиться. Она была его мечтой о том, чтобы отрешиться от всего этого и начать сызнова, – американской мечтой, грезой о корабле “Мэйфлауэр”, на котором прибыли в
