– Феденька! – Головин давно стоял в ожидании натуры. – Конечно, слушать тебя всегда интересно, но мы ж собрались… Ты сам знаешь, по какому случаю.
– Иду, иду, Сашенька. – Шаляпин положил на стол вилку, поставил стакан с водой и улегся на ложе, постепенно превращаясь в Олоферна, Головин дал ему чашу, несколько раз Шаляпин пропел фразу: «Пой, Вагоа, ты много песен знаешь», и кисть Головина снова заработала.
– Говорят, что Комиссаржевская, гоняясь за новыми формами, стала однообразна и что ее театр превратился в театр марионеток… – продолжил разговор о театре Щербов.
– А все потому, что прогнала Мейерхольда, – чуть слышно бросил фразу Головин.
– Нет, она потеряла свою наивность, способность почувствовать насквозь человека, как это было в ранних ее работах, утратила веру в красоту страданий, как это было в «Чайке»… Как она в раннюю пору своей карьеры резко критиковала Художественный театр: «Они меня удивляют своим мастерством, но аромата живого я в них не чувствую. Стиль не мой, это тот же быт, но более рафинированный, а я не умею в нем жить… Там не дают простора индивидуальному творчеству, там громадное количество репетиций превращает игру актера в ремесло, там требуют «не вылезать из общей рамы ни на осьмушку шага», а это лишает актера способности творить, сковывает его не только в проявлении чувств, но и в жестах». Но ругать других легче, чем найти собственный путь в то время, когда найденное раньше устарело или уже не производит того впечатления, что было раньше.
– Зря она ушла из Александрийского, – сказал молчавший до сих пор молодой тенор Дмитрий Смирнов, постоянный спутник Шаляпина.
– А что ей оставалось? Савина на всех перекрестках называла ее «актрисой из кукольного театра с личиком в кулачок», а то еще злее – «вдохновенной модисткой»… А что могла возразить Вера Федоровна? В отместку назвала ее «великой актрисой на маленькие дела», Савину этим не проймешь…
– Вы, мальчики, не увлекайтесь Савиной, особенно ты, Феденька, помните: она – что «Синяя борода» – от нее подальше, – как бы мимоходом обронил Головин давно терзавшую его фразу.
– Бросьте вы при мне о Савиной так говорить. Савина – великая актриса, а не интриганка и уж тем более не «Синяя борода», зря ты, Саша, берешь такой грех на душу. Как-то разговорился я с ней по душам, я ей свою жизнь поведал, она мне свою… Она действительно двужильная, как ее иной раз называют…
– Ладно, Федор, в следующий раз мы как-нибудь с тобой доспорим, я-то положение в театре лучше тебя знаю, я ж там часто бываю, ты сбил меня, отвлек своими разговорами. Сколько раз просил тебя: Феденька, позируй спокойно, не рассуждай, и без того трудно уловить твой образ, а ты еще мешаешь мне.
– Извини, Саша, я забылся, больше не буду… «Пой, Вагоа, ты много песен знаешь… Пой, Вагоа, ты много песен знаешь»… – в полный голос повторял Шаляпин слова Олоферна, которые он произносит в тот миг, который будет показан на картине. Лицо его мгновенно преобразилось, стало сумрачным, жестоким, даже курносый мягкий нос его, казалось, стал несколько длиннее и острее. Неподвижным было его тело, а мысли набегали волнами, то и дело сменяли одна другую. И образы близких ему людей заспешили перед ним чередой. С Серовым обсуждали детали грима, вспоминали некоторые наиболее удачные мизансцены от прошлых постановок. С удовольствием поговорил как-то на днях с Репиным, который вместе с супругой Нордман-Северовой был на его «Юдифи». Был Илья Ефимович в радостном, прямо-таки возбужденном состоянии, что впервые почувствовал себя свободным человеком: год тому назад он ушел из Академии художеств; долго не решался, но теперь вот ушел… По-разному отнеслись к этому шагу в обществе. Валентин Серов с огорчением вспоминал об этом, говорил, что Репин – крупный, жизненный художник, видящий и понимающий человека – интересно и по-своему… «Без Репина, – вспомнил Шаляпин слова Серова, – академии – крышка. Тесто без дрожжей засохнет и сделается тверже камня. Я сам учился одно время у Репина и знаю его как чуткого преподавателя, умеющего угадать талант ученика и способствовать его развитию. За многое я ему благодарен…» Феликс Блуменфельд рассказывал, как в Ялте, где он отдыхал это лето, композиторы, артисты и писатели устроили общественную панихиду по скончавшемуся Римскому… Глазунов, Спендиаров, Черепнин, Блуменфельд, артисты оперы и балета, вся ялтинская интеллигенция почтили память великого русского композитора… Надо бы зайти к Римским-Корсаковым и выразить им свое соболезнование… Но когда? Совершенно нет времени… Спектакли по контракту, потом благотворительные в Петербурге и в Москве, а сколько выпадает случайных концертов… А сколько соблазнов в жизни, которых никак не избежать, как ни старайся… Но взять хотя бы Леонида Андреева, вот кто до недавнего времени не старался избежать соблазнов жизни, сам искал тех, кто бы его соблазнил, а сейчас, как говорится, завязал, чудеса, да и только… Да и что вообще происходит в России? Не поймешь, кто с кем в каких партиях и группировках состоит. Из-за идейных разногласий прежние друзья, такие, как Блок и Белый, могут вызывать друг друга на дуэль, чушь какая-то. Годами не разговаривают, а потом, оказывается, что дулись друг на друга по пустякам, снова начинали дружить, понимая всю глупость, мелочность недавних разногласий… Почему нужно распределять писателей по группам? Ведь лошадей можно развести по стойлам в конюшне… И то им хочется на волю, в луга, в степи, на вольную волюшку… Ох, как обрадовался Репин, что ушел из академии… Может, и ему уйти из императорских театров на вольную волюшку и играть там, где ему захочется, где лучшие условия ему предоставят…
– Пой, Вагоа, ты много песен знаешь… Пой, Вагоа, ты много песен знаешь. Пой, Вагоа, ты много песен знаешь… – слышалось с ложа Олоферна в сто первый, может, раз, и каждый раз эта фраза звучала по-новому, каждый раз приобретая какой-то более острый оттенок, то угрожающий, то более мирный, то какой-то с ехидинкой, обещающий злобу и угрозу быть беспощадным в случае неисполнения его воли…
– Ну что, Федор, еще сделаем перерыв, а то не выдержишь, еще много предстоит нам с тобой работы.
Федор Иванович с благодушной улыбкой подошел к большому столу на козлах, где закусок значительно поуменьшилось, взял стакан, налил воды, с сомнением покачал головой и повернулся к Головину, внимательно разглядывая двухметровую картину.
– Ты, Федор, пока не смотри, ничего путного еще не увидишь.
И Шаляпин не любил смотреть на незавершенное, но тут невольно, поддавшись благодушному настроению, под наплывом каких-то непонятных, горделивых чувств, бросил на портрет машинальный взгляд и недовольно отвернулся. Головин мгновенно уловил этот взгляд и сказал:
