…Никто не умеет так обедать, как Ида Рубинштейн. Протянуться длинной рукой к закуске, взять ложку, спросить или ответить что-нибудь лакею, при этом хохотнуть вам трепетно блеском зубов, пригубить вино и с небрежной лаской налить его соседу – все это музыка, веселье, радость. И тут же разговор на труднейшую тему, в котором Ида принимала живейшее участие, даже не без некоторой эрудиции, особенно пленительной в таких устах.
Конечно, все это представляло собою спектакль для восторженных и не всегда скромных наблюдателей…Тут вся суть, весь нерв, весь секрет – в высочайшей декоративности. Ида Рубинштейн – это прежде всего пластика, орнамент, красота, мечта о деньгах, о театре из розового мрамора, человек же тут где-то вдали, если и вообще он есть.
…Ида Рубинштейн никогда не умела поднимать около себя поэзии и болезненных волнений. Шумели, плескали вокруг нее, чего-то ждали, а видели только блеск. Даже шампанское не помогало. Играя за столом, усыпанным цветами, скользящими улыбками и прелестным наклоном головы к кавалеру, она иногда, разгорячившись по-своему, в порыве восхищенного экстаза бросала на дно вашего бокала бриллианты, снятые с длинных пальцев. Но это, видимо, не помогало. Слишком все это было шикарно, слишком холодно, ослепительно и умопомрачительно, но не приятно для сердца. Кажется, всю жизнь эта замечательная женщина и боялась и ждала того, чтобы кто-нибудь из-за нее застрелился. Но вот прошли годы, и все здравствуют. Не застрелился никто, даже из разорившихся. Тут факты, тут ничего не поделаешь!» (А. Волынский. Ящик Пандоры).
«Ида Рубинштейн приехала из Одессы в Петербург, сняла роскошную квартиру в особняке на Английской набережной. У нее были большие средства.
Чрезвычайно честолюбивая, еще очень молодая и красивая, она хотела стать танцовщицей-артисткой и горячо верила в силу рекламы. И вот каждое утро она стала посылать самой себе корзины самых дорогих цветов и пустила слух, что у нее роман с одним из великих князей. О ней заговорили. Она сама поехала к Мейерхольду, и он решил сделать ее Саломеей. Это была совершенно необычная, дерзкая, блестящая пантомима, в которой Ида была неподражаема.
…Ида была красива, оригинальна, высокомерна и умна. Она быстро вошла в круг „богемы“, но держалась особняком. Начались репетиции „Саломеи“ на квартире у Иды. На репетиции никого не пускали. И вот однажды Мейерхольд повел Бориса [Пронина. – Сост.] к Иде, чтобы ему первому показать Саломею. Ида танцевала Саломею обнаженной, с узкой полосочкой на чреслах, что в ту пору было неслыханным новаторством и дерзостью.
„Я был в глубине души поражен, но виду не показал, – рассказывал Борис. – Это был не танец, а скорее чередование пластических поз. Тело у нее было удивительно красивое. У Иды Рубинштейн были черные волосы и изумрудно-синие глаза с египетским разрезом.
Во время репетиции вошел с шампанским и бокалом на подносе старый лакей Иван Иваныч. При виде голой хозяйки старик уронил поднос, все разбилось. Ида отнеслась к этому с глубочайшим безразличием. Она велела принести новые бокалы и шампанское. Репетиция продолжалась. Мейерхольд был суров и строг с Идой“.
Борис говорит, что Серов удивительно точно изобразил Иду на своем знаменитом портрете.
…Святейший Синод запретил „Саломею“, и Ида с горя уехала в Париж. Больше Борис ее никогда не видел. Ида стала танцевать в „Гранд опера“ в Париже. А потом она стала женой Гинесса, „пивного короля“ Франции, и собрала потрясающую коллекцию старинных картин» (Т. Лещенко-Сухомлина. Долгое будущее).
РУКАВИШНИКОВ Иван Сергеевич
3(15).5.1877 – 9.4.1930
Поэт, прозаик. Публикации в журналах «Аргус», «Весы», «Заветы», «Золотое руно», «Нива», «Перевал», «Новая жизнь» и др., в сборниках и альманахах «Знание», «Киноварь», «Ковш», «Мы» и др. Сборник рассказов «Близкое и далекое» (М., 1914). Повесть «Семя, поклеванное птицами» (М., 1901). Романы «Проклятый род» (М., 1912), «Аркадьевка» (М., 1914). Стихотворные сборники «Стихотворения и проза. Кн. 1» (СПб., 1901), «Стихотворения. Кн. 2» (СПб., 1902), «Стихотворения. Кн. 3» (СПб., 1904), «Стихотворения. Кн. 4» (СПб., 1907), «Молодая Украина» (СПб., 1909), «Стихотворения. Кн. 6» (СПб., 1909), «Diarium. 1908–1910. Кн. 7» (СПб., 1910), «Сто лепестков цветка любви. Песни женской души» (М., 1916), «Триолеты любви и вечности» (М., 1917) и др. Собрание сочинений (т. 1–20, СПб.(Пг., Л.); М., 1901–1925).
«Из десяти его стихотворений почти всегда девять очень плохи, но в десятом есть строфы или стихи истинной проникновенности. Рукавишников не умеет или не хочет работать над своими созданиями; они всегда неустроены, недовершены; в них всегда много лишнего и случайного. Это какой-то маленький Державин, который, по выражению Пушкина, „не только не выдерживает оды, но не может выдержать и строфы“. Досадно, что, попав в удачный прием или удачное выражение, Рукавишников начинает пользоваться им без меры, повторяет его десятки раз, надоедает им. Мы очень боимся, что Ив. Рукавишникову так и суждено остаться растрепанным романтиком с декадентскими проповедями на устах („Чтобы жизнь твоя была трагедия!“), в книгах которого только исключительные любители будут разыскивать действительно ценные строки» (В. Брюсов).
«Безусловно талантливый, работающий, думающий, он совершенно лишен чутья поэтов – вкуса. Иногда это даже помогает ему: как лунатик бредет он по узкому карнизу и действительно находит благоухающие лужайки, серебряные поляны зачарованных стран. Но чаще – о, как это бывает часто! – он жалко срывается, и не в бездну, а только в грязь, и стихи его испещрены кляксами безобразных прозаизмов.
В его книге есть стихотворения в форме чаши, меча, креста и треугольника, подражание поэтам-александрийцам. В ней много новых размеров, новых строф.
…Книга его представляет материал для поэтов, и богатый материал, – но автора ее поэтом назвать страшно» (Н. Гумилев. Письма о русской поэзии).
«Рукавишников всегда говорил трезво, но стоило вам прислушаться к тому, что он говорил, а не к тону его речи, и вы немедленно понимали, что это бред сумасшедшего. За всей трезвой логикой его рассуждений была какая-то грань пропадания в никуда. Все, за что брался Рукавишников, конечно, никогда не имело и признака реальности, все было в этом реальном мире обречено на провал. Путь Рукавишникова – это походка ультрасухопутного по бушующему океану» (В. Шершеневич. Великолепный очевидец).
«Сын волжского миллионера и сам миллионер, он на редкость не был во власти золота. Высокий, худой, с узкой, клином, русской бородкой, с русыми прямыми волосами и светлыми глазами, мечтательный, с доброй улыбкой – в нем одновременно было что-то иконописное и схожее с Дон Кихотом. Бóльшую часть своего состояния он умудрился прожить до революции. На что? Он был очень скромен в одежде, очень ограничен в пище. Знаю, что он много пил и много путешествовал, но больше всего любил деревню, волжскую природу, русскую песню, старинную русскую одежду – все, что создано руками человека – архитектуру, скульптуру, картины, старинную мебель, вышивку, домотканые ткани. Пленяли его в вещах цвет и сочетания цветов. Он утверждал, что машинные изделия утрачивают свою прелесть потому, что в них потеряна сила цвета, что вещи, сделанные машиной, а не умелой человеческой рукой, теряют свою индивидуальность, самобытность и красоту… Больше всего ненавидел он все, что носило на себе печать декадентского стиля. Когда он смотрел вещи этого стиля, у него как бы исчезали глаза, он прикрывал их рукой, делался слепым, а затем со странной улыбкой, полной жалости, отворачивался» (Э. Шуб. Крупным планом).
