– Да, – говорил он, – это все несложно, но в Италии не найдешь таких красок, и нет хороших париков, бород, усов!
Сыграв последний спектакль, я позвал Чирино и сказал:
– Милый друг, вот тебе парик, борода и усы для Бориса, вот тебе мои краски! Я с удовольствием подарил бы тебе и голову мою, но она необходима мне!
Он был очень тронут, очень благодарил меня. Через год я снова был в Милане и однажды, идя по корсо Виктора Эммануила, вдруг увидал, что через улицу, останавливая лошадей, натыкаясь на экипажи, летит Чирино.
– Бон жиорно, амико Шаляпин! – вскричал он и горячо расцеловался со мною, к удивлению публики.
– Почему такая экзальтация? – спросил я, когда он несколько успокоился.
– Почему? – кричал он. – А потому, что я понял, какой ты артист! Я играл Бориса и – провалился! Сам знаю, что играл ужасно! Все, что казалось мне таким легким у тебя, представляет непобедимые трудности. Грим, парики, – ах, все это чепуха. Я рад сказать и должен сказать, что ты – артист!
– Тише! – уговаривал я его. – На нас смотрят.
Но он кричал:
– К черту всех! Я должен сознаться, что не умел ценить тебя! Я люблю искусство, и вот – я тебе целую руку!
Это было слишком, но итальянцы не знают меры своим восторгам. И, сказать правду, я был тронут этой похвалой товарища…»
Об этих впечатлениях Шаляпин вспоминает несколько лет спустя, а по горячим следам событий он писал гораздо резче, а значит, и откровеннее, правдивее. «Вот уже четыре спектакля прошли в «Скала» с моим участием, – писал он М.Ф. Волькенштейну 25 января 1909 года. – Очень они довольны и много приятного и пишут, и говорят обо мне, сравнивают с Сальвини, с Росси и т. д…».
Но я, я все же грущу – грущу потому, что они все-таки страшные, ужасные невежды. Это мне прямо нож острый. Подумай: актер, который играет в опере Рангони-иезуита, предстает передо мной в каком-то фантастическом костюме не то монаха из Саровской пустыни, не то нотариуса из оперетты «Корневильские колокола» и спрашивает серьезно: «верен ли этот костюм, так ли одеваются «русские иезуиты»?»
…Ну не сукин сын, а?!.. И все они так, все буквально, все – и плебсы, и аристократы. Что же после этого можно ожидать от таких животных.
Конечно, опера представлена несколько фантастически – бояре ходят одетыми так скверно и неверно, что больше похожи на хулиганов с Сенной, чем на бояр. Упаси Господи, встретиться барыне какой-нибудь с ними в нощи – задушат…»
Но эти «мелочи» для итальянской публики не помешали полному успеху оперы. Один из свидетелей репетиций и спектаклей с участием Шаляпина, Александр Валентинович Амфитеатров, писал А.М. Горькому: «Великую победу одержало русское искусство «Борисом Годуновым». Успех был огромный, неслыханный в чинной и сдержанной «Скала». Итальянцы ходили в антракте восторженные и ошалелые и – что удивительно – поняли дух и значение «Бориса». Очень было интересно и трогательно. Каюсь: благо темно было в зале, весь спектакль с мокрыми глазами просидел. Федор был превосходен. Итальянцы, очарованные, говорили, что на оперной сцене подобного исполнения никогда не имели, а в драме, кроме Сальвини и покойника Росси, соперников у Федора нет».
19 января (3 февраля по европейскому исчислению) 1909 года Федор Шаляпин приехал в Монте-Карло, где его бурно встретил неугомонный Рауль Гинсбург, «неистощимо веселый, неоправданно восхищающийся», по словам самого Федора Шаляпина.
Начались репетиции новой оперы «Старый орел». От исполнителей и служащих Шаляпин узнал, что оперу сочинил сам Рауль Гинсбург. Как-то в присутствии пианиста он стал напевать какие-то мелодии, показавшиеся новыми и не лишенными своеобразия; пианист их записал. Так возникла партитура одноактной оперы, а дирижер оркестра инструментовал ее. В опере три действующих лица: старый крымский хан, которого превосходно сыграл и спел Федор Шаляпин, его сын и русская пленница. «Опера имела крупный успех». Через три дня оперу повторили, а потом уже – «Севильский цирюльник», «Богема», «Русалка», «Мефистофель». В постановках театра «Казино» принимали участие Дмитрий Смирнов, Фелия Литвин, Титта Руффо…
Проездом в Москву побывал в Берлине. Об этой случайной встрече Л.В. Собинов написал Е.М. Садовской: «…а около десяти пошел пешком к Кусевицким, как условились, и вот на углу Фридрихштрассе я столкнулся с Шаляпиным, Смирновым и хористом Сафоновым. Это было так неожиданно, что мы сначала глазам не верили. Они шли уже на поезд. Я проводил их, посидел с ними в буфете и с большим опозданием явился к Кусевицким…»
Встреча эта состоялась 28 марта (10 апреля по европейскому), а 1 апреля 1909 года Федор Иванович принимал гостей у себя дома. «Вчера Федор Иванович, только накануне возвратившийся в Москву, – писал корреспондент газеты «Русское слово» 2 апреля 1909 года, – весь день принимал у себя своих друзей и знакомых. Шаляпин был в прекрасном настроении и весело и с увлечением делился с собеседниками впечатлениями о своей поездке за границу, о своих гастролях, об отношении к русской музыке в Италии и Франции и т. д.
Перед гостями проходили одна за другой сценки из заграничной поездки Шаляпина. При общем внимании собравшейся аудитории, порою под дружный ее хохот, артист изображал дирижеров, импресарио, хористов, певцов, с которыми ему приходилось петь, наконец, самого себя на итальянской и французской сценах. Свои впечатления Шаляпин иллюстрировал то пением, то выразительной мимикой, и иллюзия получалась полная. Шаляпин более всего доволен своими гастролями в Милане и крупным успехом, который встретила опера «Борис Годунов» у итальянской публики. «Опера сильно понравилась итальянцам, – рассказывает Шаляпин. – Дирекция миланского «Ла Скала» со своей стороны приложила все усилия, чтобы поставить оперу возможно лучше. Маэстро Витали отлично справился с музыкальной стороной дела. Отлично справился со своей задачей и великолепный хор театра «Ла Скала». Итальянскому хору несколько не удается лишь пиано, которое так хорошо выходит в нужных местах у хора Большого театра. Но сцена, например, под Кромами была проведена хором идеально. Менее удовлетворен я художественной стороной. Русский стиль не удается итальянским костюмерам и декораторам. У них были и макеты декораций, и эскизы костюмов, но справились они со своей задачей неважно. Парчи, например, к костюмам они совсем не дали, так что когда я вышел в своем новом костюме Бориса, итальянцы ахнули. Декораторы внесли много своеволия… Собор, например, сделали вместо белого красным, прибавили, как говорили «для симметрии», несколько лишних глав на соборе, а корчму сделали в виде павильона, скорее походившего на машинное здание или барак. Кстати, постановка сцены в корчме встретила такие препятствия в смысле сценическом и вокальном, что мне пришлось скрепя сердце деликатно уговорить дирекцию ее пропустить. Иначе, при пылкости итальянской публики, могла бы быть погублена вся опера; одной из причин, вызвавших необходимость этой купюры, был невозможный итальянский перевод оперы. Свою партию я с помощью петербургского балетного капельмейстера Дриго сумел сделать более или менее отвечающей русскому подлиннику, но остальные партии пришлось переводить кое-как, наспех, уже на репетициях».
